Тейн де Фрис - Рембрандт

Но, с другой стороны, для чего такому городу, как вольный Амстердам, пользующемуся столь прочным авторитетом, бахвалиться своей властью, которая и без того повсюду ощущается и не требует ни доказательств, ни объяснений. К чему проявлять упорство и высокомерие, когда речь идет лишь о том, чтобы оставить главнокомандующему армией Унии горстки две кавалеристов и ландскнехтов? Амстердам платит такие колоссальные налоги, что по сравнению с ними денежное довольствие этих войск представляет ничтожную сумму. И разве для Биккеров закон не писан? Разве они не знают, что власть, данную от бога, надо уважать?»

Его высочество — статный и бравый офицер; отец и дед его спасли страну от пагубной тирании. Быть может, Рембрандту вспоминаются дни, когда любезный и вкрадчивый Хейгенс являлся с заказами от Фредерика Хендрика и, взглянув на новую картину, мог неожиданно выругаться от восхищения (правда, по-французски). То были славные, куда более спокойные времена, думает Рембрандт; между Амстердамом и наместником царил мир, город не знал нынешнего сумасшедшего, необузданного честолюбия и не мешал принцу поступать так, как ему заблагорассудится.

Да, теперь все переменилось. Уже в последние годы правления Фредерика Хендрика городом начал овладевать мятежный дух противодействия. Амстердам, прежде гордо и с готовностью несший тяжелое налоговое бремя, теперь возроптал, обуреваемый жаждой власти, тем более что седеющий, впавший в детство принц мало уже заботился о благе Голландии. Вот тут-то и пришли Биккеры и Сиксы, и вместе с ними в городское самоуправление проникли интриги и холодное, расчетливое властолюбие. Подлинные короли буржуазии!

В течение нескольких лет сила и влияние города утроились; угрозами он попросту вынудил власти генеральных штатов пойти на уступки; казалось, Амстердам решил сам управлять всей страной.

Однако кто хоть раз видел Виллема Второго, его улыбку и княжескую осанку, тонкие сильные пальцы, охватившие рукоятку меча, небрежную и гордую позу в тот момент, когда он длинными ногами пришпоривал и усмирял строптивого коня, — тот непременно простил бы его честолюбие… По своей осанке Виллем Второй не уступал королю. В сравнении с ним Биккеры — чрезмерно зазнавшиеся бюргеры, которых роднило с прирожденным властелином только одно — стремление к власти.

Быть может, именно об этом размышлял Рембрандт в один из теплых летних вечеров, когда повсюду еще витал страх после выдержанной кратковременной осады, когда Титус уже спал, а ученики, сгорая желанием разузнать новости, сновали по городу, потому что он не сумел удержать их от этого праздного занятия.

Никто, однако, не может сказать, о чем думает учитель. Его жизнь течет, скрытая от посторонних глаз.

Проходит жизнь, бежит время…

Наступил октябрь — золотая, затянувшаяся осень.

Днем над водою каналов нависают бесформенные клочья тумана. Сморщенные красные листья, кружась, падают под темными окнами, и груды их вырастают вдоль стен. Покидают Амстердам иностранцы. В гавань входят суда с торфом. Ночью часто идет дождь, а по утрам на улице холодно и бело; иногда туман не рассеивается целый день.

В мастерской Рембрандта в беспорядке свалены незаконченные картины. Зеленеют медные доски; на гравировальных иглах и инструментах лежит тонкий слой пыли. Учитель стал спокойнее, он старается примириться с судьбой. Он восстановил дисциплину среди своих учеников и снова принимает у себя друзей. Не один вечер проводит он с Сегерсом, Деккером, Асселейном, Франценом и другими друзьями, сидя в их кругу перед пылающим камином. Гости избегают говорить о минувшем лете. Но они видят застой в творчестве друга и с тревогой и состраданием спрашивают себя, к чему приведет это бессилие Рембрандта.

В иной день они опять застают Рембрандта в состоянии слепого, безудержного отчаяния. Никакими словами сочувствия и утешения нельзя прогнать его мрачность и безысходную скорбь. В такие дни они оставляют Рембрандта одного, зная, что именно одиночество, хотя и трудное для него, поможет ему прийти в себя.

Но вот буря тяжких переживаний улеглась, и он снова обрел душевное равновесие. Он знает, что этому кризису предшествовали два года страстной, напряженной работы. Он создавал картину за картиной. Каждый день после обеда без умолку трещали доски дубового печатного станка; равномерно, быстро, без задержек совершалось рождение новой гравюры; от медной доски отскакивали оттиск за оттиском. За короткое время он создал больше произведений, чем несколько живописцев-современников, вместе взятых. И от своих учеников он настойчиво требовал упорного труда. Маас стал подлинным мастером. Скоро и Майр встанет на ноги.