Тейн де Фрис - Рембрандт

В доме сукновала всегда стоял какой-то кислый, душный запах, настолько противный Титусу, что он едва мог скрыть свое отвращение. Он радовался, что сукновал редко бывал дома. Единственный раз, когда Титус застал его, мастер пьяный сидел за столом и что-то по-детски беспомощно бормотал. Его большие водянисто-голубые глаза пристально разглядывали Титуса, и вдруг в них мелькнул злобный огонек. Титусу на одну минуту почему-то стало стыдно, что он так хорошо одет и ухожен, а на Еруне простой камзол и штаны из серой шерсти и грубые синие чулки. Безразличный ко всему и голодный, Ерун уселся за шаткий стол рядом с пьяным отцом.

Ерун познакомил Титуса со своими друзьями. По большей части это были мальчики по пятнадцать-шестнадцать лет, старше Еруна, одни праздно шатались по улицам, другие служили где-то на побегушках. Эти неотесанные грубые парни, будущие тунеядцы и плуты, разговаривали особым языком, который Титус быстро перенял, но говорить на нем отваживался лишь в их компании. Соскучившись со школьными товарищами, он отправлялся к этим взрослым парням. Его влекли к ним одновременно и страх и любопытство; так уж он был создан, что тянулся ко всем, кто был старше его. Подростки относились к нему покровительственно; за это он обязан был приносить нм время от времени несколько медных грошей, которые, разумеется, они тратили на лакомства. Какая-то загадочность сквозила в поведении этих подростков; в чем она заключалась, Титус не мог бы объяснить, но именно она неотступно влекла его. Такое же любопытство снедало его, когда Ерун болтал с друзьями о девочках. Правда, в разговорах старших ребят Титус почти ничего не понимал, но одно было ему ясно: речь здесь шла о тайне, все той же тайне, какая скрывалась в разговорах о женщинах, бродивших по ночам в темных переулках, об отцах и матерях, спавших в одной кровати.

Титус был еще очень мал для таких разговоров, хотя ему ужасно хотелось хоть что-нибудь из них понять. Он уже не краснел, если при нем произносили некоторые слова; а когда в рассказах мальчиков эти слова повторялись, он, навострив уши, тщетно пытался уловить смысл сказанного. Оставшись наедине с Еруном, Титус робко расспрашивал товарища, о чем говорили мальчики. Но Ерун болтливостью не отличался. «Ну их, девчонок», — говорил он обычно, сопровождая свои слова неприличными жестами, и Титусу приходилось довольствоваться таким ответом. Это только разжигало его желание все узнать.

Иной раз Титус, лежа вечером в постели, — в последнее время Хендрикье редко отводила его наверх и сидела возле него, пока он не засыпал, — долго раздумывал о том, что отец и мать ничего не знают об его дружбе с этими мальчиками. Он чувствовал, что родители запретили бы ему водиться с ними; ведь именно потому, что эти встречи были гораздо увлекательнее и необычнее, чем все другое, он о них умолчал. Дурная компания… Титус знал, что поступает нехорошо. Из-за этой дружбы на душе у него как-то тревожно и тяжело, он плохо спит, мысли в голове путаются. Но расстаться с мальчиками сейчас, так и не узнав их тайны, ему никак нельзя, думает Титус, хотя кое о чем он уже начинает догадываться.

Однако новые впечатления взяли верх над владевшим им болезненным беспокойством. Жадными глазами вбирал он в себя открывавшийся ему мир. Он уже различал людей по одежде, походке и возрасту, мог с первого взгляда отличить городского жителя от крестьянина. Он видел, что умерших несут по улице, чтобы опустить их в землю, и пышность похоронных одежд нанятых провожатых — Ерун называл их «воронами» — производила на Титуса сильное впечатление. Однажды мальчик, стоя в первых рядах зевак, смотрел, как увозили в сумасшедший дом больную женщину. По базарным дням он видел, как ранним утром из окрестностей тянутся на базар крестьяне и рыбаки — кто пешком, иногда толкая перед собой тачку, а кто на громыхающих повозках, навьюченных корзинами, бидонами, лотками. Туда же брели музыканты с волынкой или со скрипкой и цыгане с обезьянами и змеями. Как-то раз перед домом Рембрандта Титус увидел пляшущего медведя. Стремительность и пестрое многообразие жизни все более занимали воображение мальчика. Он попросил у отца бумагу и начал рисовать. Отныне он сидел по вечерам дома, в отцовской мастерской. Рембрандт поставил для сына маленький столик у окна, дал ему мел и сухие краски. Убедившись в том, что рисовать вовсе не трудно, мальчик удивился, почему ему раньше не приходило в голову заняться этим. Он рисует подряд все, что видит и знает: учителя и послушниц из соседнего монастыря, когда они по утрам, точно стадо гусей, быстро семеня ногами, идут в часовню; рисует мать, затем отца в берете, учеников, стоящих перед мольбертами; изображает евреев в высоких ермолках, Эфраима Бонуса и семисвечник; крестьян в маленьких круглых шапочках и девушек в глубоко вырезанных корсажах, с буфами на пышных рукавах. Все свои школьные тетради Титус испещрил рисунками. Мальчики обступали его плотной стеной и только восхищенно вздыхали. По их просьбе он иногда рисует и в их тетрадях. В нем растет гордое сознание собственного превосходства, и теперь он охотно проводит свободное время дома, вместо того чтобы пропадать у Еруна в обществе старших мальчиков.