Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

Опять посмотрев на Элизу, Мэри еле заметно кивнула. Она видела, как Элиза, сразу пройдя к буфету, достала из ящика перо, бумагу и чернила; именно там хранил их ее брат, когда жил дома. Сев за стол и окунув перо в чернила, девочка немного подумала и начала писать.

«Дарагой брат,

С сажаленеем саобчаю тибе, што твоя дочка Джудит сильна тяжело бальна. Палагаем, не долга уж ей асталось. Пажалста, приежай к нам, ежели сможишь. И пабыстрей.

Удачи тебе и благаполучия, любимый братиц.

Твоя любящая систра,

Мэри расплавила сургуч над свечкой; она заметила, что Агнес увидела, как они запечатали сургучом сложенный лист бумаги. Элиза написала на лицевой стороне адрес жилья, снимаемого ее братом, потом Мэри взяла письмо и ушла с ним в свой дом. Она нашла нужную монетку, открыла окно на улицу и, позвав проходившего мимо парнишку, поручила ему отнести письмо в трактир на выезде из Стратфорда, добавив, чтобы попросил хозяина отправить его как можно скорее в Лондон ее сыну.

Вскоре после того, как Мэри ушла искать монету и звать прохожего, Хамнет начал просыпаться. Он полежал немного под простыней, задумавшись о том, почему все вдруг стало каким-то странным, почему все окружающее воспринималось им в искаженном виде, почему пересохло во рту и так тяжело на сердце и откуда взялась боль в голове.

Повернув голову и приглядевшись к очертаниям темной спальни, он заметил родительскую кровать: пустую кровать. Посмотрев в другую сторону, он увидел тюфяк, где обычно спала его сестра. Осознав, что спал здесь в одиночестве, мальчик вдруг все вспомнил: Джудит же заболела! Как он мог забыть? Резко поднявшись с подушки с зажатым в руках покрывалом, он сделал два новых открытия. Его голову заполнила жгучая боль, как кастрюлю, до краев наполненную кипящей водой. Странная, отупляющая боль — она вытесняла все мысли, лишала смысла любые действия. Переполнив его голову, боль проникла в мышцы и сосредоточилась в глазах; она достигла корней его зубов, по пути заложив уши и нос и пропитав собой даже волосы. Всеобъемлющая пронзительная боль так терзала мальчика, что он едва не лишился сознания.

Хамнет сполз с постели, стащив за собой и покрывало, хотя даже не заметил этого. Он чувствовал, что необходимо найти мать: поразительно, как еще силен в нем этот детский инстинкт, а ведь он уже давно вырос, ему одиннадцать лет. Мальчик помнил это ощущение, это желание — сильнейшее побуждение — с самого раннего детства: всепоглощающую потребность близости матери, ее присмотра, когда не нужно ничего, кроме того, чтобы иметь возможность просто уцепиться за ее юбку, взять маму за руку.

Должно быть, близилось утро, лучи нового дня уже просачивались в комнаты, еще слабые и молочно-бледные. Он с трудом, шаг за шагом спустился по лестнице, ступеньки почему-то кренились и покачивались под ним. Ему пришлось постоять, уткнувшись лбом в стену и закрыв глаза, в надежде на то, что мир тогда перестанет кружиться перед глазами.

Внизу он увидел следующую картину: его тетя Элиза спала за столом, положив голову на руки. Свечи догорели, превратившись в растопленные восковые лужицы. Огонь в камине стал кучей остывшей золы. Мать, сжимая в руке салфетку, спала, привалившись к краю тюфяка. А Джудит смотрела на него.

— Джуди, — сказал он, вернее, пытался сказать, потому как, похоже, почти лишился и голоса. Во рту все распухло, пересохшее горло, сжавшись от саднящей боли, отказывалось издавать нормальные звуки.

Он опустился на колени и подполз поближе к сестре. Ее глаза мерцали каким-то странным серебристым светом. Ей стало хуже: он заметил определенные ухудшения. Ее щеки совсем побелели, ввалились, бледные губы потрескались, опухоль на шее покраснела и отливала влажным блеском. Он осторожно и тихо прилег рядом с двойняшкой, стараясь не разбудить мать. Нашел руку сестры, их пальцы сплелись.

Он заметил, что ее глаза начали закатываться, закрылись. Потом опять открылись, и Джудит скосила на него взгляд. Казалось, это стоило ей огромных усилий.

Уголки ее губ дрогнули и поднялись в легком подобии улыбки. Он почувствовал, как она сжала его пальцы.

— Не плачь, — прошептала она.

И вновь он испытал неизменное всю его жизнь внутреннее ощущение: что в нем заключается часть ее, что они дополняют друг друга, как две половинки одного грецкого ореха. Что без нее он становится неполноценным, ущербным. Если сестру отнимут у него, то всю оставшуюся жизнь он будет жить с открытой раной, пронзающей все его существо. Сможет ли он жить без нее? Нет, не сможет. Разве можно лишить сердце легких и надеяться, что оно будет продолжать биться, или сорвать луну с неба и ожидать, что звезды будут светить по-прежнему, или рассчитывать, что ячмень вырастет без дождя. Словно по волшебству, по ее щекам серебристыми капельками покатились слезы. Он понял, что эти слезы падали из его глаз на лицо сестры, хотя они вполне могли сливаться с ее слезами. Они же две одинаковые половинки одного целого.