Анатолий Домбровский - Перикл

Спустившись с Акрополя, Аспасия шла через Агору, когда услышала — незнакомый афинянин говорил другому, но так громко, чтоб слышали все, — что умер в Колоне Софокл...

Первым из её прекрасных друзей умер Полигнот — на двадцать лет раньше Перикла. Анаксагор умер в Лампсаке на пять лет раньше Перикла, Геродот умер через четыре года после Перикла, Протагор — через двадцать лет после Перикла, Эврипид совсем недавно, в Македонии, в Пелле, и вот теперь Софокл... О ней, об Аспасии, возможно, станут когда-нибудь говорить: она умерла в один год с Софоклом и Эврипидом. С Софоклом — в один день... Из её друзей об этом будет знать только Сократ, который пережил всех...

Это был самый грустный пир в её жизни — рядом не было никого. Но вокруг стояли в перистиле ложа, как если бы она ждала гостей. Ждать же было некого. Только воображение могло наполнить тихий двор, освещённый факелами, знакомыми и дорогими лицами, голосами, звоном кружек.

Все ложа покрыты чёрным, возле каждого — столик, на каждом столике — наполненный вином кубок и светильник. Вино в кубки Аспасия налила сама, и сама подожгла фитили в плошках с оливковым маслом. Каждому другу — угощение, и каждому — свет на прощальном пиру.

На ложах Перикла и Перикла-младшего — их боевые шлемы, иссечённые вражескими мечами.

У Аспасии — самый большой кубок. Её ложе — у бассейна, куда стекает звонкой струйкой по мраморному жёлобу ключевая вода, выходящая из-под камня в саду. Вода приносит в бассейн опавшие жёлтые листья и синие лепестки поздно цветущего цикория. Огонь в факелах горит ровно — в факельные кружки налито чистое ароматное масло. Над головою — открытое небо, на котором сегодня мало звёзд, не больше, наверное, чем друзей на ложах в перистиле. Может быть, звёзды тоже воображаемые...

Это голос Софокла:

— Пойдём вместе, Аспасия.

— Куда? — спросила она.

Ответа не последовало. Софокл по праву заговорил первым, потому что хоть и умер, но душа его ещё здесь, на земле, близко. А голос Полигнота прозвучал едва слышно:

— Елена Прекрасная — это ты, Аспасия. Так и будет всегда: станут смотреть на Елену Прекрасную, а видеть будут Аспасию.

— Спасибо, Полигнот, — сказала Аспасия.

Чуть погромче голос Фидия, он умер за год до смерти Перикла:

— Боги создали тебя красивой, чтоб люди, глядя на тебя, полюбили красоту, Аспасия. — И, немного помолчав, добавил: — Я умер от тоски...

— Всё же я виновата, — сказала Аспасия. — Прости меня.

Это Перикл. Кажется, он поднял кубок и говорит, как бывало:

— Мы развиваем нашу склонность к прекрасному без расточительности и предаёмся наукам не в ущерб силе духа. Друзей мы приобретаем не тем, что получаем от них, а тем, что оказываем им проявление дружбы. Я по-прежнему утверждаю, что город наш — школа всей Эллады... А вы, друзья мои, — Перикл назвал имена всех присутствующих и заключил этот блестящий ряд именем Аспасии, — учителя в этом прекрасном городе...

— Город — всего лишь камни. Душа его — афиняне. Но они невзлюбили меня, — сказал Анаксагор.

— Мир полон чудес, — заговорил следом за Анаксагором Геродот. — Я видел все чудеса мира. Но самое большое чудо в мире — Афины.

Голос Эврипида, старческий, слабый, прерывается, пропадают слова. Это стихи, которые он некогда вложил в уста пророчицы Медеи:

— Дайте руки, я их к устам прижать хочу... Рука, любимая, вы, волосы, вы, губы, и ты, лицо, какое у цариц бывает только... Вы найдёте счастье не здесь, увы... Уходите, скорее уходите...

Сын! Голос так ясен, будто он жив и рядом:

— Не прикасайся к кубку, мама! Не прикасайся. Здесь всё не так, темно, здесь нет людей, и нет меня... Не прикасайся! — И стон, и удаляющийся неясный голос, как будто его уводят.

— Послушай сына. Ясность только в том, что видят очи... — Это Протагор.

Калликрат:

— Колонна прекраснее статуи, она совершеннее, она надёжнее подпирает небо, чем наша вера... Перикл — колонна, которая подпирает небо. Рухнул — и некуда нам поднять глаза...

Сократа она услышала последним. И увидела сквозь сгустившийся мрак, сквозь колеблющуюся пелену.

— Я опоздал? — спросил он.

— Ты опоздал, — ответила Аспасия, с трудом выговаривая слова, и допила вино из кубка — сладкое, пахнущее милетской травой.

— Зачем же, Аспасия?

Она не ответила — не было ни сил, ни желания. Да и что могла ответить ему?

Уронила пустой кубок на каменный пол. Он зазвенел так сильно, будто упал и разбился о камни свод небесный. Хотела поднять освободившуюся от кубка руку, чтоб соединить её с другой, которую держала на груди, и не смогла. Сократ подошёл к ней, поднял её свисающую с чёрного ложа белую, как слоновая кость, руку, приложил ладонью к той, что была на груди. Наклонился, глядя в неподвижные открытые глаза, спросил: