Виктор Смирнов - Колокол и держава

Пришлось срочно составлять новое письмо митрополиту Геронтию с известием о бегстве еретиков. Прошла неделя, вторая, третья, а ответа от Геронтия все не было. Геннадий не знал, что беглые еретики успели побывать у своих единомышленников, бывших новгородских священников Алексея и Дениса, а те явились к Геронтию с жалобой на Геннадия. Дескать, совсем распоясался Гонзов, всюду ему ересь мерещится, хватает невиновных. Намекали, будто бы спит и видит Геннадий себя митрополитом всея Руси, оттого и являет усердие не по разуму. И от этих намеков снова разгорелись в душе митрополита угли старой ненависти к изменнику.

Устав ждать, Геннадий сел сочинять письма своим давним благоприятелям – архиепископам Сарскому, Суздальскому и Пермскому. Вскрытую им ересь он определил как ересь жидовствующих , ибо еще сладчайший Иоанн Дамаскин упреждал, что все ереси, родившиеся после победы христианства, имеют иудейские корни. А тут тебе еще и маркианство, и мессалианство, и саддукейство [27] Маркианство – отвержение Троицы, мессалианство – отвержение церковной обрядности, саддукейство – отвержение загробной жизни ( прим. автора ). . И если не пресечь сию заразу на корню, она беспременно даст свои ядовитые всходы!

Встревоженные архиепископы потребовали рассмотреть дело еретиков на церковном соборе, и под их дружным напором Геронтий был вынужден согласиться. После допросов с пристрастием трех еретиков, признавшихся в поругании икон, передали властям для примерного наказания. Дьякона Борисоглебского, сумевшего доказать свою невиновность, отпустили с миром.

Стылым декабрьским утром в Москве, на торговой площади, прозванной Болвановкой, установили помост, а на нем «кобылу» – широкую скамью для порки. Стража вывела трех наказуемых, дьяк огласил приговор: по десять ударов кнутом каждому. Первым на скамью положили пожилого священника Гридю Клоча. Дюжий палач скинул полушубок, поплевал на руки, и с криком «Ожгу!» взмахнул тяжелым ременным кнутом. Раздался глухой вопль, и на дородной спине священника вспухла багровая полоса.

– Кого нынче бьют? – спрашивали в толпе.

– Попов новгородских.

– За что?

– Говорят, над иконами надругались.

– Глянь, без оттяга секут, жалеючи.

– Тебя бы так пожалеть! Все же поп, а не тать!

– Тать барахлишко крадет, а эти над верой христианской глумились.

– И то сказать – поделом!

Стонущего священника под руки свели с помоста и положили на повозку, на иссеченную спину положили теплую овечью шкуру, и он затих. А на скамье уже растянули его сына – псаломщика Самсонку Клоча, паренька лет семнадцати. После первого удара Болвановку огласил тонкий щенячий визг. Потерявшего сознание Самсонку отнесли к повозке, положили рядом с отцом и тоже накрыли овечьей шкурой.

Последним пороли софийского попа Григория. Жилистый рыжебородый священник держался стойко, не стонал, не плакал, а на каждый удар кнута отвечал словами молитвы Симеона Богоприимца:

Претерпев наказание, Григорий поднялся со скамьи и низко поклонился толпе, вызвав гул одобрения.

В подвале владычной палаты архиепископ Геннадий лично допрашивал доставленного из Москвы Самсонку Клоча. По его знаку служки сорвали с псаломщика подрясник, обнажив иссеченную кнутом спину, и приготовили вымоченные в соленой воде розги.

– Владыка святый, Христа ради, прости и помилуй! – заплакал Самсонка.

– Христа вспомнил? А кто над светлым ликом Его глумился? Рассказывай, что на Москве делали, с кем якшались?

– Все скажу, только не бейте!

– Ну?

– Как приехали, сразу кинулись к нашим новгородцам – попам Денису и Алексею, – торопливо начал Самсонка. – Отец сказывал, что они ноне самого государя исповедуют. Бранил нас Денис за то, что по пьяни над иконам ругались. Сказывал, мол, ежели хотят темные люди молиться крашеным доскам, пускай молятся, нам до сего дела нет. Еще сказывал, что из-за нашего пьянства многие люди пострадать могут.

– С кем еще на Москве видались?

– Хаживали мы запросто к Федору Курицыну, дьяку великого князя, он над всеми московскими вольнодумцами главный. Бывал там еще его брат Иван Волк, да дьяк Ивашко Черный, что книги пишет, да угрянин Мартынко, чернокнижник и звездочет, а еще наши новгородские попы Истома и Сверчок.