Георг Эберс - Каракалла. Иисус Навин

— У смертного одра матери мы тоже заглянули в ужасную тайну, — отвечала девушка.

А Александр серьезным тоном прибавил:

— И с тех пор как мы виделись в последний раз, отец, я, бесспорно, могу считаться в числе посвященных.

— Потому что ты написал изображение трупа? — спросил старик.

— Да, отец, — ответил юноша с глубоким вздохом.

— Я предостерегал тебя, — заметил Герон тоном более опытного человека. И между тем как Мелисса поправляла складки его синего плаща, он объявил, что намеревается выйти из дома.

При этом он глубоко вздохнул, и дети поняли, куда его тянет. Он желал еще раз посетить могилу, до которой утром сопровождала его Мелисса, притом один, чтобы там без помех предаться воспоминаниям об умершей супруге.

Брат и сестра остались одни.

Мелисса глубоко вздохнула; Александр подошел ближе, обнял ее и сказал:

— Тебе, разумеется, тяжело, бедная девочка! В восемнадцать лет, обладая такою привлекательною наружностью, быть запертою, точно в тюрьме. В этом никто не позавидует тебе, если бы даже твой товарищ по заключению и господин был моложе и другого характера, чем наш отец. Но ведь мы знаем его. В его душе так много грызущего страдания, что шумные крики и брань служат ему на пользу, как нам — смех.

— Если бы только знали другие, как, в сущности, он добр и мягкосердечен, — заметила девушка.

— С друзьями он совсем другой, чем с нами, — ответил юноша.

Но Мелисса покачала головой и воскликнула с грустью:

— Еще вчера он разругал продавца художественных произведений Апиона. Он был ужасен. Отец уже седьмой раз напрасно ждал вас обоих к обеду, и в сумерки, когда он кончил свою работу, им снова овладела печаль; я видела его плачущим — о как больно это! Сириец застал его с мокрыми щеками, и когда позволил себе, со своею манерою остроумничать, подшутить над этим…

— Тогда отец задал ему! — прервал ее брат и звонко расхохотался. — Наверное, Апион не осмелится больше трогать раненого льва!

— Это как раз подходящее слово, — сказала Мелисса, и ее большие глаза сверкнули. — Еще в цирке, на травле зверей, я невольно подумала об отце, когда огромный царь пустыни лежал со сломанным копьем в спине и, громко визжа, прятал в лапы свою голову, украшенную гривой. Боги жестоки.

— Да, жестоки, — подтвердил юноша, тоном твердого убеждения.

Но сестра взглянула на него с испугом и вскричала:

— Ты говоришь это, Александр! Да, да… ты уже и прежде был не похож на себя. И с тобою случилось несчастье.

— Несчастье? — спросил брат и успокоительно провел рукою по ее кудрям. — Не совсем так, притом ты ведь знаешь, что подобное состояние у меня быстро проходит. Правда, боги мне показали совершенно ясно, что по временам им бывает угодно портить пир жизни поистине горьким напитком. Но, подобно месяцу, изменяется, к счастью, все, что он освещает. Конечно, многое здесь, на земле, устроено странно. Как небожители создали глаза и уши, руки и ноги, они создают много разных вещей попарно, и, говорят, несчастье, подобно волам, ходит не в одиночку.

— Так оно и тебя постигло вдвойне? — спросила Мелисса и сложила руки на груди, взволнованной страхом.

— Меня — нет! Оно, собственно говоря, нисколько не коснулось младшего сына твоего отца, и если бы я был философом, как наш брат Филипп, то я теперь предавался бы мудрым размышлениям насчет того, откуда происходит то, что, когда влажность задевает нас самих, мы только можем измокнуть, но делаемся до жалости несчастными, когда бедствие промачивает до костей кого — нибудь другого. Но не смотри на меня с таким испугом своими большими глазами! Я могу дать клятву в одном, что, как человек и художник, я никогда не чувствовал себя лучше, и поэтому мне и сегодня следовало бы защищать свое старое мнение. Но на праздничном пиру жизни мне была показана страшная маска. Что это за вещь? Кукла, изображение умершего человека, которое египтяне, а теперь и римляне, на своих пирах велят обносить кругом для напоминания веселым гостям, чтобы они каждый час наполняли наслаждением, потому что радость проходит слишком скоро. Теперь подобная маска…

— Ты думаешь об умершей дочери Селевка, портрет которой ты написал? — спросила Мелисса.

Юноша утвердительно кивнул головою, бросился на рабочий стул сестры и, взяв ее шитье в руки, вскричал:

— Принеси светильник, девочка! Я хочу видеть твое хорошенькое личико. Нужно исследовать, не произнес ли Аполлодор ложной присяги, когда недавно в «Журавле» он поклялся, что во всей Александрии нет равного этому личику. Притом я не люблю темноты.