Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Довольно с меня. Распускай! И пойдем, Степан Дмитрич, дашь испить чего-нибудь — упарился.

Махнув казакам расходиться, Аржанухин повел атамана к продуваемому ветром балагану.

— Служишь ты, есаул, сносно… Однако, Степан Дмитрич, подан на тебя рапорт… Чья рука, поди ж, догадываешься? — Углецкий вяло ковырялся в принесенной заедке к квасу, первую кружицу которого осушил залпом.

Аржанухин кивнул. Он был спокоен, только нет-нет да и потирал кончик носа.

— А знаешь, так и обскажи истину! — неожиданно вспенился Углецкий. Соскочив с лавки, он с таким напором вкопался перед есаулом, что тому пришлось вжаться в плетень. — Джанклыча отпустил? Так. Ну.

— Плевелы, ваше превосходительство…

— Что?! Что плетешь?!

— Наговоры. Султанский писарь, хорунжий башкирского кантона Биккинин, за то что по предписанию его высокопревосходительства генерала Эссена Петра Кирилловича и сверх желания моего…

— Остынь, остынь, батенька мой, что это ты как по писаному. — Вспышка гнева прошла, и Василий Андреевич, казалось, сам застыдился ее. — Как другу обскажи. Уж не утомляй старика.

«…по возвращении из степи на линию и явясь к Аржанухину, объявил оному о злодействиях киргизца Джанклыча Уразакова, узнанных в степи…»

Углецкий высоко ценил Аржанухина, понимая, как тяжело тому в поистине тяжкое для линии время. Ведь при его предшественнике, полковнике Донском, линия еще была почти условной и не суживала так владения киргизцев. Углецкий не сомневался, что есаул всегда действует в пользу пограничности.

Облапанная рассветом, луна с трудом добрасывала бледный отблеск к ногам дремлющего киргизца. В своих находах на двор Свиридовых, где батрачила жена его Тогжан, Байбатыр Урманов давно приладился ходить и уходить незамеченным, имея в товарищах лишь темное время. И вот сейчас встретит он утро возле дома сотника, к которому решил проситься в работники — степь стала ему злой мачехой.

Вышла Тогжан. Она робко улыбнулась мужу, и Байбатыр увидел, что она не сомкнула глаз. Удобней подогнув ногу под себя, Байбатыр запел вполголоса, стараясь отогнать подальше черную тоску. Выглянула и мигом исчезла за дверьми, испугавшись, жена сотника.

Увидев, что на двор вошел Аржанухин, которого знал каждый жатак на линии, Байбатыр только снял шапку и, раскачиваясь, будто унимая какую боль, в который раз уже затянул:

Выбежал сотник. На ходу подпоясываясь, Свиридов подлетел к киргизцу и, захватив в кулак побольше его грязного халата, встряхнул.

— Попался, ворюга! — сотник задохнулся и лишь, будто торгуя, потрясал пойманным перед подходящим к ним Аржанухиным.

— Чего ты там бормотал?! — есаул жестом показал сотнику отпустить киргизка.

— Плохой человек был… старшина говорил — поди убей. Я ходил, урус просил обождать, песню хотел петь. Хорош песня был. Урус пел — я слушал. Плохо-плохо русск слова понимай, а ой, чувствовал. Хорош песня.

— Эх… — есаул отвернулся, пошел со двора, словно и забыл, зачем приходил. — Эх, разве резвый конь дастся трусу? Разве песня…

Есаул начал громко, потом оборвал. Начал было по-новому и не смог. Ему стало одиноко. «Зло клейко, липко. Злой человек и святого к себе прилепить может, а уж два злых так вотрутся друг в дружку… А добро чистое, оно как солнце — и греет и светит, но смотреть на него прямо не каждому дано», — может быть, совсем ни к чему вспомнил Степан Дмитриевич слова урядника Плешкова.

— Эх, Петр Андреевич, Петр Андреевич… — проговорил Аржанухин, словно Плешков мог его услышать. — Лежишь ты за Илеком, во степи на ковыль-кошме… Любил ты нашу землю, служил ей… Лежи спокойно: где казак — там и земля казачья!

По приобретенной привычке да от чрезмерной тучности руки Григория Струкова покоились за спиной, как бы уравновешивая напиравший на встречных живот. Несмотря на хмурую погоду, настроение у управляющего Соляным Промыслом было приподнятым — сегодня он провожал новый обоз. К казенным солевозцам Кинель-Черкасской слободы, сел Никольского и Домашкина Бузулукского уезда, сел Пестровки и Порубежки Саратовской губернии прибавились малороссы Новокардаиловской слободы.