Саймон Скэрроу - Римский орел. Орел-завоеватель

— И что… его это изменило?

— Нет, моя госпожа. Он остался таким же, как был. Изменились те, что его окружают. Болтуны сделались молчунами, молчуны обрели красноречие, превратившись в льстецов.

— А внешне… он выглядит так же? — спросила Флавия, опуская глаза и рассеянно теребя ткань пиршественной туники.

— Пожалуй… так же, — ответил с запинкой Катон. — Разве что на висках прибавилось седины.

— Понятно… понятно. И, я полагаю, наш с тобой общий секрет по-прежнему остается секретом? — понизив голос, спросила она.

Катон посмотрел ей в глаза:

— О да, госпожа, безусловно. Я дал тебе слово и буду держать его, пока жив.

— Благодарю, мой Катон.

В беседе возникла неловкая пауза. И Флавия, и Катон вернулись мыслями в памятную для них ночь. Над Римом бушевала гроза, и маленький мальчик, ища укрытия, заскочил в комнату, где, освещаемые всполохами сверкавших за окнами молний, двое любовников предавались неистовой страсти. Позднее, когда мужчина ушел, женщина обнаружила трясущегося в углу малыша и, схватив его за плечи, взяла с него страшную клятву молчать обо всем, что он видел. Но вид насмерть перепуганного ребенка так растрогал ее, что она, позабыв о собственных страхах, обласкала его, в результате чего мальчуган обрел покровительницу, а знатная дама — восторженного пажа.

— Скажи, Катон, — прервала молчание Флавия, решив сменить опасную тему, — чего тебе здесь более всего не хватает? По чему ты скучаешь?

— По книгам, — не колеблясь ответил Катон. — Самое лучшее чтиво, какое здесь можно раздобыть, — это армейский устав. А перед отъездом из Рима я начал читать Тита Ливия. Увы, теперь одни боги ведают, когда мне выпадет случай вернуться к нему.

— Тит Ливий! История! — воскликнула Флавия. — Не понимаю, что тебе в ней? Я полагала, что молодежь должна тянуться к чему-то другому. К поэзии, например, к таким прекрасным поэтам, как Лукреций, Овидий, Катулл.

— Овидия трудновато найти, госпожа, — возразил ей Катон. — И в любом случае мои вкусы несколько консервативны. По-настоящему меня волнует лишь эпика.

— Вергилий? Да? — поморщилась Флавия. — Но он очень напыщенный. В его стихах напрочь отсутствует чувство.

— Зато он изящен, а то, что в нем считают напыщенным, я назвал бы возвышенным. Вергилий не разменивается на преходящее, он мыслит о вечном. Вот почему его читают и будут читать даже тогда, когда все забудут о броских, но поверхностных виршах остальных нынешних стихоплетов. Истинные ценители высокого и прекрасного всегда найдут, что в нем почерпнуть.

— О Катон, я восхищена твоей речью в защиту занудства, — засмеялась Флавия. — Оно, значит, ты полагаешь, пребудет всегда? Я только не поняла, каких ценителей ты имеешь в виду? Твоих теперешних сотоварищей? А?

— О нет! — Катон рассмеялся в ответ. — В мыслях солдат литературные изыски занимают отнюдь не первое место.

— Эй малый, передай-ка мне заливное, — бесцеремонно вмешался в беседу задетый их смехом Макрон.

— Да, командир, — ответил Катон виновато. — Пожалуйста, командир.

— Центурион, поддержи меня, — воскликнула Флавия, забавляясь. — Докажем этому маловеру, что он не прав. Я лично не верю, что офицеры моего мужа игнорируют муз.

— Кого, я не понял?

— Ответь, ты читаешь стихи?

— Нечасто, матрона, у меня мало свободного времени.

— Но ты, конечно, их любишь? — не унималась патрицианка.

— Конечно, матрона, как их не любить?

— И кто же твой любимый поэт?

— Кто мой любимый поэт? Погодите, тут надо подумать. Пожалуй, тот самый, о каком говорил оптион.

— Правда? — Мучительница наморщила лоб. — И какую же из работ Вергилия ты выделяешь?

— Трудный вопрос, матрона. По моему разумению, все они хороши.

— Обманщик! — рассмеялась Флавия и вдруг умолкла. — Тсс! — Она поднесла палец к губам. — По-моему, мой супруг поднимается с места и явно хочет нам что-то сказать.

Так и было. Веспасиан осушил свою чашу, встал и подал знак разнести по столам кувшины с фалернским. Потом он постучал жезлом по мозаичному полу, и в зале немедленно воцарилась мертвая тишина.

— Легионеры! — сказал легат. — Центурионы и оптионы! Я обращаюсь к вам, ибо трибунам известно, о чем я хочу сообщить. Я знаю, от вашего внимания не укрылось, что легион готовится к передислокации, но место нашего назначения по сей день оставалось в секрете. Сейчас пришло время открыть вам этот секрет. Итак, объявляю официально, что волею императора нам надлежит выступить в Галлию, с тем чтобы выйти к ее побережью и закрепиться там на какое-то время.