Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Примкнув к левому крылу венгерского литературного течения «народных писателей», «исследователей деревни» в самом начале своего творческого пути, он совершил свой выбор навсегда.

И хотя круг его интересов с годами становился все шире и шире, хотя его проза и его пьесы посвящались им не только крестьянству, но и интеллигенции, прежде всего интеллигенции творческой, хотя сам он, пройдя подполье и годы антифашистской борьбы, становится крупным общественным и государственным деятелем, этот его интерес не только не ослабевает, а крепнет, углубляется.

Он считает нужным и необходимым еще и подчеркивать этот интерес в своих творческих автобиографиях, в публицистических выступлениях, интервью, в предисловиях и послесловиях к своим произведениям.

Он был ведь и публицистом, причем любую полемику, любое обращение к читателям начинал с того, что объяснял, кто он есть, писатель Йожеф Дарваш, и для чего он пишет.

При этом, вступая в споры, он без обиняков ссылается на свои творческие неудачи и удачи, то и дело ему как будто не хватает той публицистичности, которая заложена в ткани его произведения, она необходима ему не только «внутри» этих произведений, но еще и «вне» как органическое их дополнение, как еще одно изложение своего кредо.

Эта черта характерна для писателя, который находит призвание не только в собственном литературном творчестве, но и очень активно участвует в собирании и сплочении литературных сил своей страны.

Из всего того, что мне удалось сказать на этих страницах о творчестве Йожефа Дарваша, уже следует, что он должен был быть другом Советского Союза.

Он им и был.

Он высоко ценил и очень глубоко понимал русскую классику, хорошо знал советскую литературу и неизменно дорожил вниманием советского читателя.

Сергей Залыгин

Harangos kút

Budapest

1967

Село словно вымерло. Дома на извилистых улочках, казалось, были разбросаны беспорядочно, будто их закладывал пьяный мастеровой. Нигде не было ни души. Пустынные, запущенные дворы ничем не радовали глаз. Огороженные полусгнившими плетнями, ютились в этих дворах, как на дне громадных дырявых корзин, похожие на пожухлые картофелины приземистые хибары с обветшалыми кровлями, конюшни, хлева, закуты, овчарни. Засохшая зелень на чахлых деревьях вокруг хозяйственных построек навевала уныние.

На проезжей дороге едва приметна была колея. Земля потрескалась от зноя, как губы тяжелобольного, и горяча она была, как его лихорадочное дыхание. Небосвод до самого горизонта был затянут белесой пеленой, и казалось, будто раскален добела самый воздух. Палящая жара обжигала сильнее пламени. И хоть бы одно облачко на небе, чтобы мог отдохнуть взгляд, измученный тускло светящимся сиянием. А между тем этот огненный круг, называемый солнцем, даже не вырисовывался за белой пеленой; словно яичный желток, растеклось небесное светило по необъятному небосводу и отовсюду оглядывало землю, отовсюду поливало ее неистовым жаром.

Это была не просто жара, а настоящее пекло, в котором задыхалось все живое. Летом ведь всегда жарко, но только не как сейчас. Бывает летом и душно, особенно перед грозой, когда воздух до предела насыщен влагой, и все-таки где-то в туманной дали ощущается прохлада надвигающейся грозы, которая вскоре сменяется свежестью обильно оросившего землю дождя. Бывает, что зной, особенно полуденный, жжет и пронизывает, как острие кинжала или шипы стелющихся по земле якорцев [2] Якорцы — стелющиеся растения с колючими плодами. — Здесь и далее примечания переводчика. . Нынешняя жара была ни с чем не сравнима. Она выматывала душу людям, томила животных и растения, пригибая их к земле и невидимыми щупальцами высасывая из них все соки.

Жара стояла уже несколько недель. Весь нынешний год сложился так, словно ни одно из четырех времен года не хотело признать своего имени. Зима со всем своим скарбом незаметно улизнула от приближавшейся весны, подобно неряхе-квартиранту, торопившемуся освободить запущенное жилище. И весна, так же незаметно, превратилась в лето. Каждое из времен года норовило выдать за свое все то, что было лучшего у другого, и отдать самое скверное из того, чем оно располагало, — может, все они считали невосполнимым причиненный предыдущим жильцом ущерб? И досадовали, глядя на удручающую картину запустения? Или, наоборот, негодуя, порушили даже остатки того, что уцелело, чтобы никто после них не смог ничем воспользоваться. Уже в прошлую осень выпало очень мало дождей. Пришлось сеять по сухой земле, превратившейся в пыль. И зима выдалась бесснежной. Сильные морозы выжали остатки влаги даже из самых маленьких комочков земли, и те рассыпались. Сильный ветер то и дело поднимал тучи пыли, которые заволакивали небо, и даже в ясную погоду становилось пасмурно. Порою в дни затишья причудливой формы тучи, клубясь, застилали горизонт, нависали над селом. Крестьянам казалось, что вот-вот выпадет снег, но неожиданно вместо снегопада на них обрушивались пыльные бури. Сухая, колючая, удушливая пыль забивала людям глаза, рот, проникала во все щели домов, покрывая все кругом толстым слоем песчинок, подобно тому как мука покрывает стенки квашни. Тучи желто-каштанового цвета неслись откуда-то с песчаных холмов Кишкуншага, красновато-бурого — с берегов Мароша, пепельно-серого оттенка — из солончаковых степей Надькуншага. Бескрайняя Венгерская равнина посылала сюда на крыльях порывистых зимних ветров весть о том, что и на ее просторах тоже засуха.