Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Небось высохла вода-то, дядюшка Ференц?

— Попал пальцем в небо! Говорю тебе, застыла! Летом! Покрыта слоем живого льда. Смекнули, что к чему? Заводь до того заросла ряской да ломоносом, что в непролазной тине пришлось прорубь прорубать. Можно пройти как по суху, а чуть оступишься, в омут затянет.

Помолчав немного, старик задумчиво продолжал:

— Теперешняя степь не то что прежде. Нет больше того степного раздолья. Когда-то были тут сплошь непролазные камышовые заросли да озера. И всякий, кто знал эти места, мог здесь спрятаться. Что до андрашова дня, то в прежние времена до него никому дела не было. Что лето, что зима — все едино. Скот мы не перегоняли с места на место, а выгоним бывало на прогалины посередь камыша и пустим на подножный корм. Чего там, скотина даже из-под снега выскребала корм копытами. Да и скотина была не такой привередливой, как нынешняя. А люди тем паче. Гуртовщики на отгонных пастбищах — вот те были настоящим пастушьим племенем. Круглый год не видели крыши над головами. А нынешние — разве это пастухи? Совсем не то. Да что об этом говорить. Давайте спать!

Старик, кряхтя, хотел было подняться, но раздумал.

— Ну, стало быть, тебе, Пишта, пора отправляться в путь. Скажешь там, что скоту здесь кормиться нечем, нет ни травинки. На Харангошскую пустошь — вот куда следует перегнать гурт, коли можно… Пусть все силы приложат, но добьются.

— В прошлом году помещик не дозволил. А нынче и подавно откажет.

— В таком случае и нам придется стадо разогнать, иначе скотина с голоду околеет.

Пастухи помолчали немного, затем один из них произнес:

— Поговаривают, будто в Харангоше даже омут пересох.

— Враки! — возразил старший пастух. — Там отродясь родниковая вода не переводилась.

— Я от чейтейских мужиков слыхал.

— Коли такое случилось бы, весть бы по всему краю разнеслась, — продолжал сомневаться старик и немного погодя добавил: — Однако кто его знает? По нынешним-то временам всякое случиться может…

Затем, как бы желая отогнать худшие предположения или отвратить какую-то беду, стал обстоятельно доказывать:

— Такого отродясь не бывало, чтоб в том омуте иссякла вода… Еще прапрадед мой знал этот источник. Вода в том гиблом месте била ключом из самых глубин, заколдованная она, и отвести ее можно разве что ворожбой. Когда тот треклятый колокол с несметными сокровищами опустили в колодец, тогда-то и забил родник. Многие смельчаки пытали счастье, пробовали достичь дна колодца. Но, увы, все до одного нашли там свою погибель. Кто его знает, может, треклятый колодец и дна не имеет. Вода в нем вовек не иссякнет.

— Я что ли сам выдумал? Чейтейские селяне говорят.

— В прежние времена тоже говорили. Все это пустое, ни разу этакого не случалось. Коли высох бы омут, отыскался бы клад вместе с колоколом, в который он замурован. А клад этот никому не суждено заполучить. Он заколдованный.

— Да еще люди говорят, будто слыхали, как колокол звонил.

— Враки! Никто не может звона этого услышать. Потому, ежели такое случится, все равно никто об этом не узнает. Просто бедняга, который услышал, не успеет никому рассказать, в тот же миг замертво упадет.

И все-таки на всякий случай старик поинтересовался:

— А кто из чейтейских тебе сказывал?

— Ферко Бене.

— Нашел кого слушать. Он соврет — не дорого возьмет. Божился, будто видел, как воскрешали господа нашего Иисуса Христа.

И, окончательно утверждаясь в своем мнении, решительно отрезал:

— Вода оттудова никуда не уйдет. Ни в жисть.

Стадо все еще не угомонилось. Слышны были окрики и отборная брань. Это пастух, оставшийся стеречь стадо, желал спокойной ночи сбившимся в кучу неугомонным животным.

— А ведь выгон на Харангошской пустоши когда-то общим был, мирским. Потом старый хрыч Ванштай, дед нонешнего графа, ловко прибрал к рукам все угодья. Мой отец еще пас стада в этих краях.

— Тучные там луга. Выпас в низине. Не так легко выгорает.

— Что ж, поживем — увидим, какой там выпас, — старик тяжело вздохнул и, потянувшись так, что старые кости хрустнули, с трудом приподнялся.

С минуту он вслушивался в непроглядную темноту ночи, окутавшую степь, такую же загадочную и полную неожиданностей, как само будущее. Где-то возле овчарни завыла собака. Ее заунывный, наводивший ужас вой чем-то напоминал причитания плакальщицы. Вдруг встревоженно заворчала и тут же стала злобно рычать овчарка. Пастухи настороженно прислушались.

— Кто-то едет, трое, а может, четверо, — определил старик, хотя конский топот был едва различим.