Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– Из того, что известно, никакой историк не дает правильного определения о прошлогодней рекогносцировке нашего отряда в оазисе Теке, – заметил однажды за завтраком Артамон Никитич. – Помогите мне подойти к истине, иначе мои мемуары…

– Ваши мемуары – сама правда, – прервал его Михаил Дмитриевич, – но они утратят эту драгоценную сторону, если вы назовете прошлогоднюю авантюру за Каспием рекогносцировкой. Экспедиция была задумана недурно, но внезапная смерть Лазарева… и нужно же было истинно военному человеку умереть от какого-то глупейшего карбункула! Неужели и меня смерть застигнет не у Мраморного моря, не на вершине Гималаев, а на подушке, пропитанной ландышами из Берлина… Тьфу!

– Вместо того чтобы кокетничать со смертью, вы лучше расскажите, как и что произошло в прошлогодней рекогносцировке? Здесь мы все свои. Мистера Холлидея нет.

– Извольте, но, поручик Узелков, заткните уши. То, что я расскажу, принадлежит истории, а не фендрикам. Лазарев, разумеется, выполнил бы экспедицию блистательно, но, как вы знаете, он умер в самом ее начале. По его смерти образовался триумвират, под начальство которого поступил образцовый отряд. Кавказ дал ему представительную пехоту из кабардинцев, ширванцев, куринцев, новагинцев и такую кавалерию, как дивизионы Таманского, Полтавского и Лабинского полков. Как же, однако, распорядился триумвират этой силой? Задолго еще до вторжения в оазис Теке продовольственные запасы отряда истощились до того, что лошадиные галеты – из соломы, проса и промозглой муки – сделались своего рода лакомством. Турсуки для воды оказались дырявыми. Солдаты набрасывались поневоле на зеленые бахчи, и, разумеется, дизентерия грозно вступила в свои права. Наконец подошли и к Геок-Тепе, не предполагая, что полудикари могут выстроить крепость внушительного значения. Стукнувшись лбами о ее стены, отряд принужден был броситься на штурм, причем каждый из триумвиров принялся нападать и отступать на собственный риск и страх. Один из них отправился в крепость как на прогулку и был неприятно удивлен, когда его приветствовали оттуда несколькими тысячами мультуков. В этот день выбыло из отряда четыреста пятьдесят человек, и вот родился вопрос: можно ли при повторении штурма рассчитывать на успех? Решили отрицательно. Тогда триумвиры свернулись в каре и поднялись в обратный поход. Зная, однако, что русские в Азии не отступают, текинцы, понесшие от артиллерийского огня чувствительный урон, пошли на мировую и выслали депутацию с покорностью. Каково же было изумление парламентеров, когда они увидели наш отряд в полном отступлении. Теке быстро возмечтало и перешло в наступление. Вот тут-то и обнаружились невероятные дефекты в хозяйстве отряда. Никто не знал, куда девались заказанные для экспедиции полторы тысячи арб, и раненых пришлось везти привязанными на верблюдах! Насколько же был велик у триумвиров запас политической мудрости, видно хотя бы из следующего поступка. В Бами и Беурме правил умный человек Эвез-Мурад-Тыкма. До экспедиции он считался приятелем наших властей, доставлявшим драгоценные сведения об этнографии Туркмении. Притом же он родом иомуд, а не текинец. Не разобравшись между другом и недругом, его арестовали без всякой надобности и поволокли арестованным при отряде. Нашелся и полицейский чин, позорно оттрепавший его за бороду. Разумеется, Тыкма бежал при первом удобном случае, и теперь мы имеем в нем заклятого врага. Словом, дорогой князь, – заключил свой рассказ Михаил Дмитриевич, – вы обведите в своих исторических записках двадцать восьмое августа тысяча восемьсот семьдеся… года траурной рамкой.

– И дополните историю этого печального дня, – вставил и свое замечание Борис Сергеевич, – заметкой о том, что не Азия должна изучать нас, а мы Азию, и что нельзя посылать туда деятелями людей без знания нравов и обычаев страны.

– Как нельзя предпринимать там войны без твердой уверенности остаться победителем. Наши профессора военного дела, – проговорил Михаил Дмитриевич, – должны считать военные неудачи в Азии не одним умалением нашей славы, но прямо-таки государственным преступлением.

– Неужели двадцать восьмое августа останется без реванша? – спросил Узелков, загоравшийся и потухавший в один тон с Михаилом Дмитриевичем.

– Нет, поручик, с Азией шутить нельзя. Новый поход в Туркмению считается делом решенным, и, по всей вероятности, я стану во главе экспедиционного корпуса. Меня не любят в Петербурге, но на меня смотрят… Борис Сергеевич, могу ли я рассчитывать на ваше в этой экспедиции сотрудничество?