Эрнест Дюплесси - Филипп Август

– Он, может быть, прав, но я слишком завидую твоей счастливой веселости для того, чтобы нарушать ее рассказом о моих горестях.

– Моя веселость переносила более тяжелые удары и не поколебалась, – возразил Куси.

Потом, боясь, что оскорбил своего друга, он продолжал с живостью:

– Я не хочу этим сказать, что я остался бы равнодушен к рассказу о твоих печалях. Я не так сумасброден как кажусь, Тибо, и хотя охотнее бываю на пирушке, чем на похоронах, я умею, при случае, сочувствовать горестям друга и даже подать ему хороший совет.

– Ты мне это так часто доказывал, что я не могу этого забыть, мой добрый Куси. Но все твои старания были бы бесполезны, от моего горя нет лекарств.

– Полно! – сказал Куси, слегка пожимая плечами. – Нет ни одного происшествия на свете, которое не имело бы своей хорошей стороны, и если добрый рыцарь Самсон нашел мед в пасти льва, когда охотился с королем сарацинов…

– Ты хочешь сказать филистимлян? – перебил Тибо д’Овернь, не в силах удержаться от улыбки.

– Конечно, – отвечал Куси, нисколько не смутившись. – Если он нашел мед, то я всегда нахожу в несчастьях, случившихся со мной, предмет для какого-нибудь утешительного размышления. Один из моих друзей падет на поле битвы? Я благодарю Бога, что он умер не от чумы, как такое множество других, а как храбрый рыцарь с мечом в руке. Обманет меня жид? Я утешаюсь мыслью, что на том свете он непременно попадет в ад. Изменит мне любовница? Я тотчас возьму другую; а так как я всегда нахожу новую красавицей и считаю более верной, то не сожалею о той, которая меня обманула, будь это королева.

При слове королева яркий румянец выступил на лице графа д’Оверня, который пристально посмотрел на Куси, стараясь прочесть его мысли. Но тот не приметил ничего и продолжал таким же веселым и одушевленным тоном:

– Тебе следовало бы стыдиться, Тибо, ты поверг в прах больше сарацинов, чем привешено колокольчиков к колпаку моего шута, а не можешь сладить с таким недругом как Горе.

Приняв вдруг трагическую позу, он воскликнул, снимая перчатку:

– Горе, ненависть, бедность, равнодушие, любовь! Я, вооруженный одной моей веселостью, вызываю всех вас на бой и бросаю вам мою перчатку!

Делая вид, будто бросает перчатку этим невидимым врагам, он громко расхохотался.

– Ах, Куси! – сказал Тибо д’Овернь, который не мог удержаться от завистливого вздоха, – по твоей веселости видно, что ты никогда не любил.

– Я никогда не любил? – с негодованием вскричал Куси. – Если бы кто другой, Тибо, осмелился нанести мне такое оскорбление, то клянусь, я заставил бы его раскаяться! Знай, что из всех европейских рыцарей нет ни одного, который любил бы, я не скажу больше, но чаще меня!

– Это не любовь.

– И нет ни одного, – продолжал Куси, раздраженный возражением, – который дал бы более блистательные доказательства своей страсти! Я сражался целый день в одном камзоле, не имея другого оружия, кроме копья и щита, за прекрасные глаза дочери Танкреда. Я выпил шесть бочонков вина в три дня с принцем Суабом из любви к его жене; а хорошенькая маркиза де Сиракюз до того вскружила мне голову, что для того, чтобы отдалить мой отъезд на неделю, я прятался под юбкой и чепцом ее камеристки, так что ты искал меня везде и не находил.

– Делая это, мой добрый Куси, – возразил Тибо д’Овернь, которого болтовня спутника вывела из апатии, – ты доказал не то, что влюблен, а что твое сумасбродство равняется твоей храбрости… Но где же мы? – вскричал он вдруг. – Эй, Гуго! – продолжал он, пришпорив лошадь и обращаясь к оруженосцу, ехавшему впереди, – ты знаешь эту дорогу?

– Она пустынна и безопасна.

– Я спрашиваю тебя, не боишься ли ты, что мы заблудимся?

– Не ручаюсь, так как уже шесть лет минуло, как мы проезжали по этой дороге в последний раз, а за это время нам столько приходилось странствовать, что у меня в голове все смешалось. Однако, если край не переменился, я могу уверить, что тропинка, обходящая эту скалу, ведет к церкви Сен-Павенской Богоматери.

Он указал на узкую и извилистую дорогу, которая шла к вершине отвесной скалы. Успокоенный оруженосцем, Тибо д’Овернь вернулся к спутнику. Между тем часть горы, по которой они ехали, принимала все более дикий вид. Огромные глыбы лавы то и дело возникали под ногами путешественников, и все следы зелени исчезли. Тропинка, заметно суживавшаяся, была едва доступна для лошадей, и граф д’Овернь, к которому вернулись сомнения, опять хотел спросить оруженосца, когда тот вдруг остановился и повернулся к своим господам.