Сергей Махотин - Марфа окаянная

Подавленный собственными мыслями, он не услышал обращённого к нему вопроса и очнулся, озираясь, разбуженный неожиданной тишиной. Все смотрели на него.

— Служба Великому Новгороду — честь великая, — вновь заговорил Иван Лукинич. — Не всякому бывает предложена. А убыток, что ж, убыток мы возместим, даже сверх того. Купечь ты опытный, а что оступился раз, с кем не бывает.

Неторопливая мягкая речь степенного посадника успокаивала, расслабляла. Клейс слушал, но никак не мог взять в толк, чего от него хотят.

— Что молчишь? — нетерпеливо пробасил тысяцкий. — Домолчишься, гляди!

— Ну, ну, Василий Есипович, не горячись, — промолвил Иван Лукинич. — Люди неглупые здесь собрались, столкуемся.

— Я никак не понимать, — в растерянности произнёс Клейс. — Вину признаю, другой ошибки не быть никогда. Служить готов совестно, но...

— Вот и ладно, — ласково перебил Иван Лукинич. — А служба вот какова. Ведаем мы, имеет зять твой брата на Москве и оружейник он в великокняжеских мастерских.

«Откуда прознали?» — поразился Клейс. Что-то такое он слышал, хотя зятевой роднёй не интересовался и сближения не искал, опасаясь долговых просьб.

— Вели зятю на Москву ехать. Пусть брата повидает, чай, соскучились оба. А лучше, пожалуй, сам езжай. Когда Ананьин отбывает, Дмитрий Исакович?

После заутрени завтра же.

— Вот с боярским посольством и езжает пускай.

— Мудро, — кивнул Василий Есипович.

Клейс стоял разинув рот.

— До княжьих бумаг его не допустят, — сказал Борецкий. — И пытаться не след. Однако оружейника окольно пускай повыспрашивает. Сколь изготовлено в этот год щитов и шлемов, наконечников копейных и стрельных, какой крепости кольчуга тамошняя, пробиваема ли стрелой и со скольки шагов. Уразумел?

— Сия миссия, — прошептал Клейс, облизывая пересохшие губы, — есть не торгова, но шпионска.

Иван Лукинич устало вздохнул:

— Называй как хошь. Но ежели суд в Новгороде Великом станет вершить княжий наместник с московскими воеводами, купцам немецким пояса затягивать придётся ой как туго. На пошлинах одних разоритесь.

Клейс Шове, привыкший принимать деловые решения обстоятельно, без спешки, теперь лихорадочно соображал, как ему поступить. Отказ приведёт к неминуемой огласке скандальной истории с поддельным сукном, к позору и краху. Согласиться — значило нарушить непреложный закон купеческого братства, строго-настрого запрещавший вмешиваться в политику из соображений личной выгоды. Риск огромный, грозивший тюрьмой или того хуже. Однако, если дело выгорит, а оно отнюдь не казалось сложным, Шове возмещал с лихвой все свои убытки и, что не менее важно, обретал властных покровителей в одном из важнейших торговых центров Европы.

— Так что решил, купечь? — всё так же ласково спросил Иван Лукинич. — Послужишь господину Великому Новгороду?

— Время торопит, — добавил Борецкий.

И Клейс Шове решился:

— Что в моих силах, буду исполнить.

— Сведения представь не позже Рождества, — не терпящим возражений тоном приказал Борецкий.

Клейс поклонился и обречённо шагнул к двери.

— Погодь, — окликнул его тысяцкий. Жалобу свою заберёшь, али как?

Купец с мучительной гримасой схватил со стола собственноручно исписанный лист дорогой плотной бумаги. И, разодрав его в клочья, стремительно выбежал вон.

«Вопреки древним обыкновениям и правам славянским, которые удаляли женский пол от всякого участия в делах гражданства, жена гордая, честолюбивая, вдова бывшего посадника Исаака Борецкого, мать двух сыновей, уже взрослых, именем Марфа, предприняла решить судьбу отечества. Хитрость, велеречие, знатность, богатства и роскошь доставили ей способ действовать на правительство. Народные чиновники сходились в её великолепном или, по-тогдашнему, чудном доме пировать и советоваться о делах важнейших. Так, св. Зосима, игумен монастыря Соловецкого, жалуясь в Новгороде на обиды двинских жителей, в особенности тамошних приказчиков боярских, должен был искать покровительства Марфы, которая имела в Двинской земле богатые копьё».

«Кроме того, есть в Новгороде знатные сеньоры, которых они называют бояре. Власть этих знатнейших горожан неимоверна, а богатства их неисчислимы: некоторые владеют земельными угодьями протяжённостью в двести лье».

«В каждом доме и жилище, на более почётном месте, у них имеются образа святых, нарисованные или литые; и когда один приходит к другому, то, войдя в жилище, он тотчас обнажает голову и оглядывается кругом, ища, где образ. Увидев его, он трижды осеняет себя знамением креста и, наклоняя голову, говорит: «Господи, помилуй». Затем приветствует хозяина следующими словами: «Дай Бог здоровья». Потом они тотчас протягивают друг другу руки, взаимно целуются и кланяются. Затем немедленно один смотрит на другого, именно чтобы узнать, кто из двух ниже поклонился и согнулся, и таким образом они наклоняют голову попеременно три или четыре раза и до известной степени состязаются друг с другом в оказании взаимного почёта. После этого они садятся, и по окончании своего дела гость выходит прямо на средину помещения, обратив лицо к образу, и снова осеняет себя трижды знамением креста и повторяет, наклоняя голову, прежние слова. Наконец, после взаимного обмена приветствиями в прежних выражениях гость уходит. Если это человек, имеющий какое-нибудь значение, то хозяин следует за ним до ступенек; если же это человек ещё более знатный, то хозяин провожает его и дальше, принимая во внимание и соблюдая достоинство каждого. Они соблюдают изумительные обряды. Именно: ни одному лицу более низкого звания нельзя въезжать в ворота дома какого-нибудь более знатного лица. Для людей более бедных и незнакомых труден доступ даже к обыкновенным дворянам. Эти последние, настоящие ли или так называемые, показываются в народ очень редко, чтобы сохранить тем больше значения и уважения к себе. Ни один также дворянин из тех, кто побогаче, не дойдёт пешком до четвёртого или пятого дома, если за ним не следует лошадь. Однако в зимнее время, когда они не могут из-за льда безопасно пользоваться неподкованными лошадьми или когда они случайно отправляются ко двору государя или во храмы Божии, они обычно оставляют лошадей дома».