Сергей Махотин - Марфа окаянная

— Злого умысла не обнаружил. Лоцман Олферий божится, что не по своей воле повёл вслепую перегруженный учан, а по принуждению.

— Что скажешь, купечь? — Посадник повернулся к Клейсу.

Тот, недовольный суровостью тона, с каким задан вопрос, и тем, что его самого вынуждают оправдываться, отвечал с заносчивостью:

— Восемь годов я плавать Великий Новгород. И плохой была погод и шторм. Железо не белка, тягость кораблю. И таких плохих случай не бывать. Лоцманы знали дело, этот — не знать, умения не иметь.

— Разность есть, однако, в словесах: был пьяный, стал неумелый, — возразил Василий Есипович и вдруг шлёпнул по колену широкой ладонью: — Восемь лет! Кузмин двадцать лет учаны водит и жалоб не имел.

Словно не замечая горячности тысяцкого, Иван Лукинич спросил участливо:

— Что же без железа приехал в сей раз?

— Долгий разговор, — буркнул Клейс Шове. — Не к этот месту.

— Оно, конечно, и соль нам нужна, — продолжал Иван Лукинич, и Клейс, да и Василий Есипович, слушая неторопливую речь посадника, невольно искали в ней потаённый смысл. — И соль нужна, и хлеб нужен, и железа много. А что, — повернулся он внезапно к тысяцкому, — соль-то не спасли?

— Бочки щелястые, промыло всю, — махнул Василий Есипович рукой. — Негодный товар.

Возмущённый Клейс Шове вскочил с лавки:

— Не было так, чтоб я возить худой товар! Клевета!

— Неужто? — усмехнулся Василий Есипович уже открыто. Он шагнул к двери и громко скомандовал: — Фрол, неси!

В горницу вошёл ражий холоп, держа обеими руками перед собой что-то тяжёлое, завёрнутое в холстину {4}. Осторожно опустив свою ношу на пол, он низко поклонился присутствующим.

— Вскрой!

Холоп развернул холстину, под которой оказался тюк красного сукна, изодранного по краям баграми. Василий Есипович стал рядом и в упор посмотрел на немецкого купца:

— Твой?

Недоумевающий Клейс Шове приблизился и, наклонившись, потеребил в пальцах торчащий из тюка рваный лоскут ткани. Пальцы испачкала краснота.

— Не... — начал было Клейс гневно и осёкся, узнав на обёрточном сукне клеймо Гюнтера Фогера. Лицо его побагровело, будто тоже коснулось линялого поддельного сукна. Неверной походкой он добрался до лавки и опустился на неё, низко склонив голову.

Иван Лукинич, тихо смеясь, поглаживал бородку:

— Ай да тысяцкий! Потешил!

Василий Есипович, довольный, петухом прохаживался по горнице.

В дверях показался вечевой позовник [12].

— Посадник Неревского конца Дмитрий Исакович Борецкий [13]просит допустить.

— Зови, зови, — велел Иван Лукинич весело и, обернувшись к понурому Клейсу, спросил уже сурово: — Так как же решим с тобой, купечь? Сколько, запамятовал, убытку в жалобной грамоте насчитал?

Клейс подавленно молчал.

— Василий Есипович, гаванские [14]знают про сукно?

— Не сказывал ещё, — ответил тысяцкий. — Сам прежде хотел проверить.

— А и не сказывай пока, — сказал Иван Лукинич. — Время неспокойное, как бы кобели немецкие опять кого не покусали. Где Олферий твой?

— Под стражей.

— Отпусти. А за оплошность свою пусть сына снаряжает в ополчение с конём.

— Всё ж не минем размирия? — тяжело вздохнул Василий Есипович.

Иван Лукинич покосился на Клейса и не ответил.

Дверь распахнулась, и в горницу пружинистой походкой вошёл Дмитрий Борецкий, новоизбранный неревский посадник, ладный, красивый, с вьющимися каштановыми волосами и бородой. Уже не юноша (имел жену и сына-отрока), он заражал окружающих такой неперебродившей энергией молодости, что боярская молодёжь, душою которой он был, жаждала рядом с ним удальства и геройства.

— Кстати пришёл. — Иван Лукинич приветливо улыбнулся молодому посаднику. — Как мать? Здорова?

— Слава Богу, — сказал Дмитрий, улыбаясь в ответ. — Просим к нам сегодня, Иван Лукинич. И тебя, Василий Есипович, ждём.

— Да я не запамятовал, — кивнул тысяцкий. — Что, есть новости?

— А ты, Василий Есипович, время не торопи, — заметил Иван Лукинич. — С жалобой не разобрались ещё. Поведай-ка ещё раз, как дело было.

Дмитрий слушал историю с затонувшим учаном, весело щурясь и покрякивая. Наконец не выдержал, расхохотался.

— Ай лоцман, ай дурак! — приговаривал он, всплёскивая руками. — Такой товар утопил! Боярыням нашим то сукно продать — и не злословили бы друг на дружку, а по баням сидючи век отмывались.

С того момента как пришёл Дмитрий, Клейс Шове, встав с лавки, уже не решался сесть, угадывая в Борецком лицо в Новгороде значительное. Он стоял, игнорируемый всеми, и сердце его терзали обида, гнев, стыд. За что ему такое унижение на старости лет! Деньги, пусть их, сегодня утонули, завтра, дай Бог, всплывут снова. Но репутация! Потерять репутацию — потерять всё. Ему никто не подаст руки, на него будут указывать пальцем: Клейс Шове опозорил Ганзу, обесчестил звание немецкого купца! Какой он был глупец, что цеплялся за жизнь, барахтаясь в ледяной воде, а не утонул вместе с проклятыми бочками. Чего он добился? Его судьбу решают три русских вельможи, грубые, неотёсанные, косматобородые, словно мерзкие злые тролли, которые являлись ему в детских снах.