Анри Кок - Последние из Валуа

Но едва Тофана переступила порог ее хижины, величественность ее мигом исчезла; она бросила трубку, торопливо, словно простая крестьянка при виде жены хозяина, вскочила и тоном, преисполненным удивления и почтения, воскликнула:

– Усыпляющая Души !

Тофана улыбнулась.

– Да, – сказала она, – Усыпляющая Души . Так ты признала меня, Малика?

– Как можно не признать ту, чье имя гремит по всей Италии, чьи знания подобны неисчерпаемой сокровищнице, а великодушие не имеет границ!

– Прекрасно! Раз ты еще помнишь, как тогда в Генуе… Кажется, с тех пор прошло три года…

– Три года и три недели, госпожа.

– Как тогда вы с Пиншейрой бродили в глубочайшем отчаянии по улицам, потому что принц Астольф приказал вам оставить город в течение суток, и я пообещала тебе сделать все для того, чтобы он отменил этот приказ.

– И его действительно отменили. Более того, вы дали нам с Пиншейрой полный кошель золота… О, как это не помнить?! И Пиншейра ничего не забыл. Ни тот кошелек с золотом, что мы получили от вас тому три года в Генуе, ни тот, который вы дали нам два месяца назад, уже в этой стране, когда повстречали нас по дороге в Париж. Цыгане поступают дурно только с теми, которые презирают их, но добрым людям посвящают и душу и тело!

– Однако же, если вы, здесь, меня любите… хоть чуточку… другие, как вы знаете, и повсюду, меня ненавидят.

– Какое нам дело до того, что думают другие? Вас ненавидят за ваш великий ум, за ваши таланты, которые вас обогатили. Но не будь вы богаты, разве помогли бы нам дважды? Так что огромное спасибо той руке, которая дважды протянулась открытой нам на помощь, и тем хуже для тех, кого она погрузила в вечный сон.

– Прекрасно, – повторила Тофана, присаживаясь на одну из подушек рядом с Матерью . – Вы мне признательны… и теперь вы нужны мне. Я очень рада, что явилась сюда. Придется вам оказать мне небольшую услугу. Когда вернется Пиншейра?

Мать покачала головой.

– Этого я знать не могу, – сказала она. – Он теперь бродит возле Уриажского замка.

– Чтобы попытаться отомстить за смерть двух девушек из вашего племени. Знаю, мой проводник рассказал мне о том, что сделал с ними барон д'Уриаж. Значит, Пиншейру не стоит здесь ждать еще дня два-три?

– Боюсь, что так. Но то, чего вы хотели от Пиншейры…

– Можешь сделать и ты?

– Разумеется.

– Что ж, тогда слушай, Малика, слушай внимательно, потому что дорога каждая минута. Вот только, – Тофана повернула голову в сторону двери, через которую, пусть та и была закрыта, снаружи доносились крики и песни, – скоро ли наступит час отдыха для твоего племени? От этого шума, Малика, у меня голова уже что-то разболелась. Не могла бы ты призвать своих детей к тишине? В ней и нам будет лучше слышно друг друга.

– Нет ничего проще! – ответила старая цыганка.

Малика трижды пронзительно свистнула в серебряный свисток, висевший на шелковой нити на ее шее, и на зов ее прибежал молодой цыган.

– Пусть все ложатся спать! – приказала Мать .

Цыган поклонился. Через несколько секунд, по данному им сигналу – удару металлическим брусом в чугунный котелок, – танцы, песни и игры в цыганском лагере, как волшебству, прекратились.

Мужчины и женщины оставили кто разговор, а кто трубку, и разошлись по хижинам. Даже дети, подчинившись священному сигналу, поспешили присоединиться к своим родителям.

Огонь погас. Человеческий муравейник затих. С этого момента на перекрестке Повешенных воцарились полнейшие тишина и покой. Тофана могла приступать к разговору с Матерью .

Беседа их длилась до самого рассвета.

И, судя по всему, закончилась она к удовлетворению обеих сторон, так как когда они расстались – одна для того, чтобы продолжить путь к заветной цели, в сопровождении юной цыганки, знавшей эти места, как свои пять пальцев, другая, чтобы пойти спать, – на губах Тофаны играла зловещая улыбка, тогда как Мать, получившая от Великой Отравительницы очередные сто золотых экю, повторяла радостным тоном:

– Прекрасно! Прекрасно! Если Пиншейра не отомстит за смерть Меры и Наивы, я это сделаю сама. Они страдали, они плакали, и теперь они мертвы! Пусть же и та, другая, поплачет, как они, пусть выстрадает столько же, пусть умрет той же смертью!

Мы уже говорили, сколь трогательной заботой окружила Тофану, явившуюся в Лесной домик вечером 12-го числа – после той ужасной метаморфозы, которая случилась с ней Монтеньяре, – Бланш де Ла Мюр. Любую другую такая забота сразу бы смягчила и обезоружила, но только не Великую Отравительницу, которая, напротив, находила в ней лишь новые поводы для ненависти и гнева.