Николай Раевский - Последняя любовь поэта

В Александрии царь Агамемнон вышел ночью из походной палатки в роскошном одеянии из тяжелых материй, расшитых золотом. Усталая царица Клитемнестра и ее дочь после долгого пути из Аргоса в Авлиду въехали на орхестру в таких нарядах, точно они уже переоделись для свадебного пира. Везде золотой блеск, пестрые узоры, и даже рабы одеты богаче богатых зрителей. Феокрит ждал, что же будет в Лампсаке. Трижды прозвучали трубы, и сейчас же из палатки вышел Агамемнон в походном плаще, отороченном золотой каймой. Без золота и здесь не обошлось. Оно, правда, приличествовало царю златом обильных Микен. Несмотря на нарядный плащ, Агамемнон все же был похож на предводителя эллинских воинов, ждущих отплытия к Трое. Хорошо подобрали и маску. Царь озабочен, но еще спокоен. Он изменил свое решение и дочери в жертву Артемиде не принесет. Не бывать этому... Уверенно звучит умелый голос актера:

«А теперь —

То, что тогда нездраво я надумал,

Я передумал здраво [83] Перевод И. Ф. Анненского ...»

Преданный раб понесет новое послание царице Клименестре. Ифигении в Авлиду не ехать. На рабе маска старца. Он одет бедно, но короткий хитон чист, и заплат на нём нет. Старик еще бодр, хотя горбится и голос у него глуховат.

Феокрит с удовольствием смотрит и слушает. Так лучше, чем в Александрии... Миртилла видит «Ифигению в Авлиде» в первый раз. Не знает и содержания трагедии. Волнуется. Что будет с девушкой... Успеет ли вестник предупредить. От последних слов умного раба в конце пролога ей становится тоскливо и страшно:

«О, стремления смертных! Никто не блажен

До конца своей жизни — улыбка богов

Ненадолго нам светит. Трудись же, борись,

Чаши мук не уйдет ни единый.»

Миртилла крепко сжимает руку Феокрита. Не будь людей, прильнула бы к нему — он один от судьбы сможет защитить... Поэтому тоже грустно. Да, мы ищем счастья, надеемся на счастье, а оно словно пугливая лесная птица. Залетит ненадолго в сад жизни — и снова его нет...

Миртиллу все больше и больше захватывает трагедия. Она презирает колеблющегося Агамемнона, ненавидит себялюбца Менелая, готова обнять старого раба, так хотевшего спасти юную госпожу. Горе Клитемнестры сразу стало её горем. Восхищает Миртиллу благородный Ахилл, готовый пожертвовать собой ради девушки, которую обманули, играя его именем. Он высок ростом, широкоплеч и строен. Сверкают на солнце его бранные доспехи. В движениях спокойная и бесстрашная решимость. Герой клянется несчастной матери спасти ее дочь. Мужественный голос звучит задушевно и торжественно:

«Ты, бедная, из самых близких рук

приявшая страданье,— сколько хватит

В деснице сил и в сердце сожаленья,

Я все отдам тебе; и дочь твоя,

Моею нареченная невестой,

Зарезана у кораблей не будет...»

Какой удивительный голос... Мягкий, певучий, доходящий до сердца, и в то же время настойчивый, властный, звенящий, как боевая труба. Миртилле кажется, что где-то она уже слышала этот голос. Силится припомнить, где, но не может. Да и нет времени думать. Герой продолжает свою речь:

«Послушай же, царица, ты во мне

Увидела спасителя и бога,—

О, я не бог, но я тебя спасу.»

Последние слова Ахилл произносит так искренне и горячо, что многие зрители вскакивают со своих мест, рукоплещут, восторженно кричат, бросают на орхестру венки. Радостно кричит и Миртилла. Снова сжимает руку Феокрита.

— Он спасет ее, правда?

— Нет, милая, не спасет...

Актер, заметив, что рукоплещет и эпистат, низко кланяется царскому администратору. Потом снова становится царственным воином Ахиллом.

Миртилла забыла о том, что она в театре и перед ней актеры, говорящие так, как никто не говорит в жизни, Вслушивается в каждое слово. Бедная мать... Бедная, бедная, милая Ифигения... Как она умоляет отца пожалеть, не губить:

«Глядеть на свет так сладко и спускаться

В подземный мир так страшно,— пощади!»

Феокрит слышит, как плачет перед проскением обречённая Ифигения. Умеет плакать юноша-актёр, переменивший радостную маску царевны на скорбную. И Миртилла беззвучно плачет, вытирая слезы краем гиматия, чтобы не мешали смотреть. Поэт шепчет подруге на ухо:

— Успокойся... не надо так...

Она послушно кивает головой, старается улыбнуться, но уголки губ вздрагивают и улыбка не удается.

«Для смертного отрадно видеть солнце,

А под землей так страшно... О безумец,

Кто смерти жаждет! Лучше жить в невзгодах,

Чем в самой яркой славе умереть.»

Опять Миртилла вытирает глаза. Как это печально в трагедиях — всё конце и о конце... Жить хочется.