Владимир Афиногенов - Конец черного темника

Взглянул на мурзу:

— Ну что, Карахан, пойдём в парильню. Скажи ему об этом, Черкиз, да спроси: квас пить будет али кумысу приказать ему принести?..

Зашли в саму баню. Возле окна стояла дубовая лавка, на ней в ряд лужёные медные тазы, в которых находилось взбитое мыло, и рядом — куча берёзовых веников. И на полках, и на полу, и даже на каменке, на которую был насыпан «конопляник» — мелкий булыжник, разостланы обданные кипятком пучки мяты, донника и чебреца. Вправо от каменки ещё одна лавка, накрытая розовой шёлковой скатертью, и на ней лежали куски мыла, вехотки из морской травы, завезённые из Хаджи-Тархана, стояли туеса с подогретым, на мяте и доннике квасом, чтобы окачиваться им перед тем, как лезть на полок.

На одном лежал на животе Боброк, и его охаживал изо всех сил берёзовым веником молодец из княжеской дружины. Боброк лишь покряхтывал, да вздувались на его теле красными кручёными буграми шрамы.

Затащили и Карахана на полок, но после двух-трёх ударов веником по его спине он завопил, окатился из медного таза холодной водой и сел на каменный пол бани, тоже застланный сеном. Секиз-бей, уже научившийся искусству париться, указывая на мурзу, захохотал.

Сильна русская банька! Бросили кипятку на «конопляник», и взвился к потолку жгучий пар. Закричал тут Дмитрий Владимиру Серпуховскому:

— А ну, браток, ещё наддай парку, да пожарче! Кваску добавь для приправы. Вот так, хорошо! — кряхтел, смеялся, снова кряхтел от удовольствия, подставляя под удары берёзового веника то один бок, то другой, то спину, то живот. И на его теле вздувались шрамы, а когда уж измочалил об него два веника третий дюжий молодец, подошёл к чану с холодной водой и плеснул на себя из лужёного таза. Замотал кудлатой головой от радости и обновления.

Вышел в предбанник. Обливаясь потом, оглушил целый корец кваса. Похлопал по мокрой спине Карахана, который уже давно сидел в прохладном предбаннике и пил кумыс.

Вошёл Секиз-бей, за ним Серпуховской, Бренк, затем Боброк-Волынец, довольный, распарившийся, красный, как новый червлёный щит.

Сели за стол.

— Ну теперь, Карахан, выкладывай, что хотел сказать. Да смотри, не лги... Что Мамайка замышляет против Москвы?.. — приказал Дмитрий.

Почувствовав лёгкость от ощущения чистого тела и от потеплевшего после бани княжеского взгляда, стал мурза рассказывать всё от начала до конца — и про свою жизнь, и про хана Мухаммед-Буляка, и как его на пиру убили стрелой, и о его любимой жене Гулям-ханум, которая была тайной наложницей Мамая, и почему в Литву к Ягайле Ольгердовичу хотел сбежать. Тут-то мурза и подошёл к главному и сообщил, что собирает к лету следующего года Мамай войско, чтобы идти на Русь. Намерение у него самое что ни на есть серьёзное, уж больно досадила ему Москва, а помогают ему в этом деле генуэзцы, которые сидят в Крыму и с которыми связан Мамай по рукам и ногам ещё со времён своей молодости. На их поддержку он здорово рассчитывает.

— Ну, что Мамай войско собирает на Русь, мы уже знали, а вот что фрязове нам лиха хотят чинить... За эту новость спасибо... Ах собаки! А мы ихним купцам торг предоставили чуть ли не во всей Руси; и в Нижний свои товары возят, и в Ростов, и в Суздаль, и в Тверь, и в Москву...

И вдруг трахнул кулаком по столу, так что подпрыгнула посуда, а пустая кадка, стоящая с краю, упала на пол и покатилась:

— Пусть собираются, а мы дремать не будем. Мы тоже соберём свою рать. Да такую, какой во все времена ещё не было. Насмерть драться будем. Насмерть! А купцов фряжских гоните в шею... Чтоб и духу их не было! Псы поганые...

Боброк встал, кадку с пола поднял, водрузил на место и укоризненно посмотрел на московского князя. Но ничего при мурзе не сказал.

После сытного обеда разошлись по своим покоям. Дмитрий прошёл на женскую половину дворца. Дуняша сидела у окна и расшивала разноцветным бисером детскую сорочку. Увидела Дмитрия, поднялась, шитьё соскользнуло с колен, обняла мужа крепко за шею, вдохнула банный запах его тела и заговорила, обдавая его лицо жарким дыханием:

— Любый мой, Митюшка. Сокол ясный... Возвернулся. Я ждала, думала — сразу забежишь; да узнала: Черкиз пленного захватил... И начала Васеньке сорочку вышивать. Растёт воин-то наш. Весь в тебя неугомонный... — подняла шитьё, села на лавку. — Перед твоим приездом так меня напугал!.. Гляжу в окно, бегут мамки да няньки, в руках сабельку держат, ту, которую ты ему подарил. А сабелька-то вся в крови. Я, как увидела кровь на ней, чуть не умерла: думала с Васей что-то случилось... А, оказывается, он этой сабелькой поросёнка митрополита Киприана порешил... Пришлось оправдываться...