Владимир Афиногенов - Конец черного темника

Мамай улыбнулся и снова посмотрел на Карахана, теперь уже не скрывая своего злорадства. Мурза понял это и отвернулся. «Твоё счастье, мурза Карахан, что мёртв Будяк, — подумал повелитель, — иначе ты бы уже вечером валялся у могильного кургана с синим опухшим лицом, отравленный ядом Дарнабы, и твой смердящий труп даже не стали бы жрать вонючие шакалы... Но теперь, что ты подумаешь, не имеет значения... Выиграл я и вот тот юноша, который успел прикончить десятника и всё ещё дрожит от злобы и неопределённости, ожидая дальнейшей участи, думая, что это лишь часть игры, в которой я отвёл ему страшную роль... Ибо, будучи совратителем жены своего начальника, он теперь стал и его убийцей, за что достоин двойной казни. Но игра закончена».

Мамай повелел узнать имя юноши и молодой женщины.

Юноша упал ему в ноги, целуя носки загнутых кверху красных сафьяновых сапог. Имя ему было Батыр... Её звали Фатима.

Двум ратникам, перебежавшим из дружины рязанского князя Олега Ивановича, во устрашение и назидание ордынским воинам, тут же отрубили головы.

— Собакам — собачья смерть! Если они предали однажды, то сделают это и во второй раз, — сказал, поднимаясь со своего трона, Мамай и грузной походкой, топя в коврах подмётки сапог, прошёл к своему шатру.

Степь снова огласилась грохотом мечей о железные щиты и криками: «Да здравствует повелитель!»

Из Сарая Дарнаба добрался в Кафу, насмерть загнав коня. Он вбежал в замок, когда часы на башне папы Климента пробили четыре удара.

Консул стоял у окна и смотрел, как по морю ходили зелёные вспененные волны. Осенний холодный ветер гонял жёлтые опавшие листья по рыночной площади, а над берегом с тревожным криком носились бакланы, вырывая друг у друга из клюва рыбу...

«Так вот и люди рвут друг у друга куски пожирнее...» — консул повернулся на стук двери и шагнул навстречу Дарнабе, который опустился перед ним на одно колено.

Консул взял его за плечи и помог подняться. Они внимательно посмотрели друг другу в глаза, и Дарнаба сказал:

— Я привёз от Мамая грамоту и пожелание огромного здоровья вашей милости, мой господин.

— Давай сюда! — консул почти выхватил свёрнутую в трубку грамоту из рук своего доверенного лица в ханской ставке. — Иди отдохни с дороги, потом я позову тебя для беседы.

...Через два дня от пристани Кафы отдал швартовы трёхмачтовый парусный корабль «Святая Магдалина» и вышел в открытое море. На борту находился человек, в каюту которого под страхом смерти не должен был заходить никто из матросов, кроме капитана и прислуги, и которому тоже было строжайше запрещено посещать днём верхнюю палубу. В каюте с зашторенными окнами маялся в одиночестве Дарнаба. Он вёз в Ватикан секретное письмо консула, в котором говорилось о том, чтобы к лету следующего года отцы церкви для борьбы с Москвой под зелёные косматые знамёна великого человека Мамая отрядили в Кафу полк генуэзских арбалетчиков...

А в мраморном зале замка в это время перед окном стоял генуэзский консул и думал о том, как отнесутся к посланию в Ватикане, мечтающем о духовном подчинении Руси. Он стоял и смотрел в окно до тех пор, пока паруса «Святой Магдалины» не растворились в белёсой дымке. У пыточной машины на длинном столе потрескивали свечи, и их пламя жадным огнём играло в глазах генуэзца, словно отсветы далёких пожарищ...

В княжеской гриднице, уставленной длинными пиршественными столами, лежал в углу на войлочной подстилке связанный по рукам и ногам мурза Карахан. Взор его бесцельно блуждал по стенам, увешанным червлёными узкими щитами, мечами из харалуга и сулицами — короткими метательными копьями. Карахан ждал приезда московского князя Дмитрия. По словам Секиз-бея, которого русские звали Черкизом, должен он вернуться с минуты на минуту из монастыря Святой Троицы, куда ездил вместе с Дмитрием Боброком, мужем родной сестры князя, с двоюродным братом Владимиром Серпуховским и другом детства Михаилом Бренком.

О монастыре Святой Троицы, который расположен в семидесяти вёрстах от Москвы в глухих лесах, Карахан был наслышан ещё в Сарае. Это оттуда с дозволения игумена монастыря Сергия Радонежского и по его прямому наущению исходила великая злоба на ордынцев. Это он — неблагодарный монах — призывал русских объединяться для большого дела — на битву с Мамаем и великими ханами. Чёрный темник поклялся однажды у жертвенника богу Гурку, что, взяв Москву, он в первую очередь перевешает всех монахов подмосковной обители, а игумена Сергия разорвёт лошадьми на две половины как прелюбодейца... Истину изрекал, потому что ещё со времён Бату-хана попам, монахам на Руси давали вольности разные, не трогали и не разоряли их приходы, а этот монах отвечает на ханские милости чёрной неблагодарностью.