Себастьян Барри - Бесконечные дни

Ибо жизнь старателя грязна и уныла, и, правду сказать, лишь один на десять тысяч находит золото. Конечно, в Дэггсвилле искали свинец, так что все было еще хуже. Жизнь состояла из грязи и воды. Но в салуне мистера Нуна блистали два бриллианта – так говорил мистер Нун.

Но природу не выбросишь в окошко. Мало-помалу пушок юности с нас постерся, и мы уже больше походили на мальчиков, чем на девочек, – больше на мужчин, чем на женщин. Особенно сильно за эти два года изменился Джон Коул. В смысле роста он бы и с жирафами потягался. Мистер Нун никак не мог подыскать ему платья по росту, и миссис Кармоди не успевала шить. Бог свидетель, то был конец эпохи. Одно из самых счастливых для меня мест работы. И вот пришел день, когда мистер Нун вынужден был поговорить с нами. Мы пожали ему руки на рассвете и даже пролили слезы, и в Дэггсвилле осталось лишь воспоминание о бриллиантах. Мистер Нун сказал, что будет посылать нам письма в дни наших святых, со всеми новостями. И мы должны были делать то же самое. И мы отправились в путь с деньгами, которые отложили, надеясь поступить в кавалерию. И странное дело – Дэггсвилль в то утро был пуст, и никто не вышел проводить нас. Мы знали, что мы – лишь куски легенды, и на самом деле нас в этом городе никогда не было. Нет лучшего чувства, чем это.

Короче говоря, мы записались в армию вместе. Что поделать, для прежней работы мы больше не годились – так уж устроила природа человеческое тело. Нас обучили и погнали по Орегонской тропе в Калифорнию. Мы должны были ехать много недель, а потом свернуть налево, чтобы не оказаться в Орегоне. Ну, как предполагалось, так и вышло – много недель. Сначала мы ехали по Миссури и видели упадочных индейцев: они сплавлялись по рекам и вообще мотались с места на место, а кое-кто из них ехал за ежегодным пособием – некоторые даже из Канады. Жалкие, грязные на вид люди. И множество народу из Новой Англии шло на запад – попадались скандинавы, но в основном американцы, снялись с места и поехали. Нам велели держаться подальше от мормонов, направляющихся в Юту, – этим чокнутым нельзя было доверять. О них шла слава, что они – сами дьяволы. Наш сержант говорил, что, если с ними подерешься, их надо обязательно убить, но я не знаю, доводилось ли ему самому такое делать. Потом мы въехали в пустыню, но вроде как не настоящую. Впрочем, там валялись кучи костей от скота, принадлежавшего переселенцам, а время от времени по пути попадалось выброшенное пианино или шкаф – их выкидывали, облегчая ношу слабеющим быкам. Хуже всего был недостаток воды. Ужасно странно видеть пианино посреди наполовину всамделишной пустыни.

– Эй, Джон Коул, что, во имя всего такого-сякого, делает пианино в пыли?

– Должно быть, ищет свой салун, – отвечал он.

Ох, как мы хохотали. Сержант мрачно взглядывал на нас, а вот майор не обращал внимания – должно быть, сам думал про пустыню. Откуда мы будем брать воду через несколько дней, когда фляги опустеют? Мы надеялись, что у него есть карта и на ней что-нибудь отмечено, надеялись. По этой тропе ходили уже несколько лет, и люди говорили, что тропа все время расширяется – грязная полоса на прерии, в милю шириной, каждый раз, как тут проходила армия. Половину отряда составляли заскорузлые старики – мы не понимали, как иные из них еще держатся в седле. От верховой езды болят яйца и нижняя часть спины, черт побери. Но чем еще им зарабатывать на жизнь? Езжай либо подыхай. Этот путь всегда был опасным. Один из наших ровесников, уже упоминавшийся Уотчорн, в прошлом году видел тут на тропе сотни фургонов и ополоумевшее стадо бизонов, которое пронеслось прямо сквозь них и многих переселенцев затоптало до смерти. Он сказал, что сейчас, когда мы проезжаем, бизоны держатся подальше – он не знал почему. Может, не любят таких людей, как мы. Вот против индейцев они ничего не имеют. Может, потому, что белые люди – шумные, вонючие говнюки, предположил Уотчорн. И дети у них вечно скулящие, крикливые, сопливые, и все едут в Калифорнию или на север в Орегон. Но все равно, сказал рядовой Уотчорн, я бы хотел сам когда-нибудь завеяти детишек. Он сказал, что хочет четырнадцать, как у его мамки. Он был католиком – в Америке мало попадается католиков помимо ирландцев, но он и был ирландцем, – во всяком случае, его отец был, давным-давно. Так он сказал. У него было красивое лицо, изящное, он выглядел как президент на монете, но был ужасно мал ростом, может пять футов и один жалкий дюйм, но когда сидишь на лошади, это все равно, он просто укорачивал стремена, и все устраивалось отлично. И у него был чрезвычайно покладистый характер, да-да.