Себастьян Барри: Бесконечные дни

Стемнело, нам предстояло много часов дороги, и мы без сожалений вскочили в седла и поехали назад.

На следующий день в форте устроили побудку рано, и мы смыли с себя грязь у бочек с водой и оделись в парадное для торжественного обеда. То есть мы оделись в свои же формы, но почистили их как могли, и цирюльник Бейли подстриг кого успел и побрил тоже на кого времени хватило. К нему стояла большая очередь, все в нижних рубахах. Волосы собрали в полотняный мешок и сожгли, потому что гниды там пировали. И вот мы были совсем готовы и поехали с элегантной выправкой – ну, как могли – назад, в город. Прекрасное это зрелище – триста человек в седле, и мы все это чувствовали, ну я так думаю. Кое-кто из нас пил так сильно, что перепил пополам свою печень, хотя все мы были еще молоды. Мне еще даже восемнадцати не было. Зады у нас были в хлам сточены жесткими седлами. Когда ходишь, болит все и всюду. Но величие, уж какое было, нашего строя всадников подействовало и на нас. Мы служили людям, что-то сделали для людей. Наподобие такого. От этого почему-то огонь загорается в груди. Ощущение правильности. Не то чтобы справедливости. Выполнение воли большинства, что-то в этом роде, не знаю. Так было с нами. Наверно, все это осталось в прошлом. Хотя оно и до сих пор прямо как сейчас стоит перед глазами.

Майор выпустил Уотчорна и Перла ради праздника – ему казалось, что так будет правильно. Мол, разберется с ними позже. Куда им было сбежать? Вокруг нас ничего не было, одно только ничего.

Надо сказать, что городок чудно принарядился в нашу честь. Горожане натянули плакаты через всю маленькую главную улицу и зажгли фонари, вырезанные из старой упаковочной бумаги. Свечи пылали в них, как души. Пастор закатил большой молебен под открытым небом, и весь город попадал на колени прямо там и возблагодарил Господа. На этой земле теперь отдается предпочтение вот такому разряду человечества. Индейцам тут больше места нет. Их билеты на проезд были аннулированы, и бейлифы Господни забрали обратно вольные, выданные их душам. Мне в душу, правду сказать, просачивалась капелька печали о них. Мне в душу, правду сказать, просачивалась капелька странной, неусыпной печали о них. Семь часов как погребены в ямах, секвойи возвышаются над ними, тишину тревожат птицы и проходящие звери. Может, вся торжественная ужасность этого. Над ними никакой пастор не молился о вознесении душ. Им при сдаче пришли плохие карты. Когда все положенные слова были сказаны, город поднялся с колен и разразился приветственными криками, а потом начался водоворот мяса и пива и вся обычная при таком деле суматоха. Мы танцевали, хлопали по спинам, повествовали старые истории. Люди слушали, навострив уши и ожидая, когда можно будет выпустить на волю гогот. Тогда мы не думали, что времени когда-нибудь будет конец, – мы думали, оно будет идти и идти себе, вечно, расслабленное и остановленное, как в тот момент. Я сам не знаю, что хочу этим сказать. Оглядываешься на все бесконечные годы, когда такое и в голову не приходило. Как я сейчас оглядываюсь, когда сижу в Теннесси и пишу эти слова. И думаю о бесконечных днях своей жизни. Но сейчас это совсем не так. И я думаю о словах, которыми мы беспечно разбрасывались в ту ночь, о бодрой чепухе, которую мололи, о пьяных криках, которые испускали, о глупой радости, что охватывала нас при этом, и о том, как Джон Коул тогда был всего лишь юнец и красивей всех когда-либо живших на этом свете. Он молод и всегда останется молодым. Сердце поднимается, душа поет. Жив на всю катушку и доволен жизнью, как ласточка под стрехой.

Армейское командование велело нам зимовать в форте, а потом, как придет весна, посмотреть, что еще можно сделать для замирения страны. С моих слов получается, что индейцы-юрок были мелким, слабым народом, но, слушая горожан, мы стали подозревать, что индейцы не всегда таковы. Повсюду шли рассказы об изнасилованиях, грабежах, жестоких набегах на жилье, стоящее на отшибе. Но если ты сам не был свидетелем такого, откуда знать, что это правда. Как бы там ни было, в свое время армейское снабжение пригнало нам из южной Калифорнии табун в несколько сот голов скота. Это для нашего пропитания. В день святого Иоанна я получил письмо от мистера Нуна, как он и обещал. Все его новости. Лед на реке утолщался, и вода под ним была свежая. В холоде лучше сохранялись припасы. Рядом был целый лес, который можно было пустить на дрова. Мы стирали свои рубахи и штаны, а когда выходили их снимать, они были окоченелые, как трупы на холоде. Несколько бедняжек-коров замерзли на месте, словно заглянули в лик старухе Медузе. Люди проигрывали в карты жалованье за три года вперед. Они ставили на кон свои сапоги, а потом умоляли победителя о милости. Моча застывала, только вылетев из писюна, и горе тому, кто не мог или не хотел посрать быстро, ибо скоро у него из задницы вырастала бурая сосулька. Мы продолжали гробить свою печень с помощью виски. И жизнь была хороша – лучшей, пожалуй, большинство из нас не видывало. Уотчорн и Перл жили вместе со всеми, словно майор забыл об их проступке. Люди из Миссури пели свои миссурийские песни, грубые канзасцы – свои, а эти странные типы из Новой Англии пели, наверно, древние английские, кто их там разберет.