Владимир Муравьев: Слава столетия [исторические повести]

Но в каких–нибудь двадцати шагах от него, в темном, запертом снаружи на большой висячий замок царском кухонном фургоне, ничего не слыша, погруженный в свои невеселые думы, скрывался человек, который с полным правом мог почитать себя самым несчастным во всем Прутском лагере.

Этим человеком был молдавский господарь Думитру Кантемир.

Он вынужден был уйти из Ясс вместе с русской армией.

И сам Кантемир, и все очень хорошо знали, что если он попадет в руки турок, то его постигнет особо жестокая месть султана.

После того как Петр послал парламентера к великому визирю, господарь не показывался на людях.

Никогда еще Кантемир не чувствовал себя таким бессильным и беззащитным. Даже в те годы, когда он жил в Стамбуле заложником, не было такого ощущения беспомощности и безвыходности. Тогда хотя бы оставались надежды.

Теперь же рушилось все. Многолетние мечты об освобождении от турецкого владычества и создании самостоятельного Молдавского княжества под покровительством и защитой соседней, христианской, как и Молдавия, России. Рушились мечты о том, что молдавский престол станет наследственным в роду Кантемиров.

Нет уже власти, которая делала его грозным и сильным. Потеряно богатство, которым, может быть, удалось бы купить жизнь и свободу. И даже бегство невозможно. Он сидит в этой кухне, среди кастрюль и котлов, как арестант.

Думитру вздохнул и поднял голову. В полутьме фургона еле виднелась фигура жены. Она сидела на полу у стены, вытянув вперед ноги, в извечной некрасивой позе беженок. Положив голову ей на колени, прикорнул младший сын — любимец господаря — Антиох. В углу притихли дочери — Мария и Смарагда. Девочки, наверное, не спят — уж слишком они тихи. Зато сыновья — Матвей, Константин и Сербан — заснули и посапывают во сне. Дети… Старшей дочери одиннадцать лет, младшему сыну три года.

Господи, что их всех ожидает?

Правда, есть в тайном договоре с царем Петром пункты о том, что если при неудачном исходе русско–турецкой войны господарю придется выехать в Россию, то русский царь возместит ему потерянное имение, а в будущие времена, когда Молдавия будет освобождена, господарь и его потомство займет молдавский престол… Но мало ли договоров, не тайных, а торжественных и принародно заключенных, рвалось и нарушалось?..

Прежде чем караульные успели окликнуть подходивших к царской палатке, Петр вскочил, отдернул полу.

— Шафиров, ты?

— Я, государь.

— Ну, что?

— Турки согласны на мир.

Петр схватил подканцлера за руку, втянул в палатку. Пола опустилась.

— Наши так задали туркам вчера, что янычары пардону запросили, — сказал Шафиров. — Говорят, восемь тысяч ихних полегло.

— Какие условия?

— Условия такие: вернуть туркам все занятые нами в прошлую турецкую войну ихние земли, и в том числе Азов, а наши пограничные города — Таганрог, Каменный Затон и другие, что поставили перед кампанией, — разорить. Затем, чтобы тебе, государь, впредь не мешаться в польские дела и разрешить шведскому королю Карлу с его шведами беспрепятственный проход через Россию в свои земли.

— Ладно. Могли потерять больше. Ну, слава богу! В подкрепление резонов мира обещай бакшиш: визирю — сто пятьдесят тысяч, кегае [1] Кега — один из высших чинов в старой турецкой армии его — шестьдесят, янычарскому аге [2] Ага — титул главы янычар в старой турецкой армии. — десять тысяч, и всем остальным, до последнего переводчика, тоже посули подарки.

— А еще визирь требует выдачи молдавского господаря.

Петр скрипнул зубами, от скулы к скуле заходили темные желваки.

— Нет! Я лучше уступлю туркам землю до самого Курска, чем соглашусь на это. Потерянные земли, бог даст, отвоюю, а нарушенное слово не поправишь. Государю потерять честь — перестать быть государем.

Шафиров развел руками.

Петр дернул головой:

— Скажи, что господаря в нашем лагере нет. И твердо стой на этом. Не будут верить — увеличивай подарки, не скупись… Пойдем к казначею.

Проходя мимо кухни, Петр нарочито громко сказал по–немецки:

— Господаря в лагере нет. Бежал.

Думитру Кантемир замер. Кассандра всхлипнула. Под рукой матери шевельнулся сын.

— Ты не спишь, Антиох? — зашептала мать.

— Нет, я слушаю песню.

Господарь и Кассандра прислушались и только сейчас услышали пение раненого прапорщика.

— Он давно–о поет. Отец, про что он поет?