Леонид Юзефович - Маяк на Хийумаа

Сюзи без ножа принялась чистить апельсин, яростно сдирая с него кожуру. Капли сока, брызжущие у нее из-под ногтей, алмазными искрами вспыхивали на солнце. Одна капля угодила ей в глаз. Она зажмурила его, но другой смотрел на меня так, что мне сделалось не по себе.

– На твоем месте я бы не называла себя филэллином, – сказала Сюзи, осторожно открывая наконец пострадавший глаз и кладя в рот дольку апельсина. – Филэллин – тот, кто любит греков. А ты разве их любишь?

– Разве нет?

– Нет, ты любишь свои мечты о них. Но если ты в постели, перед сном, начнешь распалять себя мечтаниями обо мне и рукой ублажать свой орган, это же не значит, что ты любишь меня. Это значит, ты любишь себя.

Я не спорил, и она сменила тему:

– Ты жалуешься, что греки не дают тебе офицерской должности, так?

– Да, они не доверяют иностранцам.

– Но ведь ты дворянин, у тебя должны быть имения во Франции.

Я не понял, как это связано с предыдущим вопросом, но ответил:

– Есть одно. Под Руаном.

На лице у Сюзи появилось такое выражение, будто ей сдали на руки козырного туза.

– Что мешает тебе его продать? На вырученные деньги ты мог бы сформировать батальон или полк, как Байрон, и командовать им в свое удовольствие.

Я сказал, что идея хорошая, но осуществить ее невозможно. В Испании я воевал против французской армии, на мое имущество во Франции наложен секвестр как на собственность государственного преступника.

– На какие же средства ты живешь? – осведомилась она.

Я объяснил, что состою на службе у греческого правительства, обучаю волонтеров военному делу. Правительство выплачивает мне жалованье. Это мизер, но во Франции у меня есть небольшая пенсия. Перед тем как бежать в Испанию, я написал доверительное письмо на имя моего руанского дяди. Он получает ее и раньше переводил мне в Мадрид, а теперь – в Навплион. Пенсии с жалованьем хватает на жизнь. На полк не хватит.

– То есть как? – поразилась Сюзи. – В Испании ты воевал против своего короля, а он продолжает платить тебе пенсию?

– Она заслужена кровью. Король не вправе ее у меня отобрать.

– И ты, республиканец, не стыдишься брать у него деньги?

– Это деньги от налогов, которые платит народ, – оправдался я. – А французский народ сочувствует греческому.

– Не настолько, чтобы содержать тебя. Греки правильно делают, что не позволяют тебе над ними начальствовать.

– Почему? – изумился я.

– Плохой любовник не может быть хорошим офицером.

Я промолчал. Ясно было, что последние слова адресованы не мне, как не ко мне в первый вечер нашей любви обращено было ее восклицание “я хочу жить”. Ей важны не мои отношения с королем и греками, а ее – с покойным мужем. Унижая меня, она выслуживалась перед ним, чтобы его ревнивый дух удовлетворился этой жертвой и оставил ее в покое. Суеверный человек обречен быть несчастным, но обратное умозаключение тоже верно.

У меня оставался единственный способ освободить Сюзи от власти мертвеца – возвратить ей то состояние души, с каким она сюда прибыла.

– Я родился во Франции, бывал в Североамериканских Штатах, в Англии, в Испании, в России, – заговорил я, вновь наполняя бокалы. – На моей родине есть равенство перед законом, но нет ни свободы, ни братства. Англия – свободная страна, зато братство и равенство в ней отсутствуют. Америка соблюдает два из трех этих великих принципов – о братстве там не может быть и речи, а в России только оно и есть. В Испании нет ни того, ни другого, ни третьего.

Сюзи с подчеркнутым безразличием жевала апельсин и глядела в окно.

– При поддержке филэллинов Греческая республика воплотит в жизнь все три, – закончил я свой монолог. – Приезжай через несколько лет, убедишься сама.

Мне с трудом удалось поймать ее взгляд.

– Ни о чем не жалей, – сказал я и протянул ей бокал с игравшим на солнце вином.

– Уходи, – не притрагиваясь к нему, попросила Сюзи.

Повторять ей не пришлось. Я поставил на стол предназначенный для нее бокал, залпом осушил свой, поклонился и вышел. Больше мы не виделись. Я дважды посылал ей записки с просьбой о встрече, но ответа не получил. Через четыре дня гидриотский корабль увез ее в Англию.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за фортом Бурдзи, но чувствовал только ноющий от холода зуб, сырость в прохудившемся сапоге, привычную изжогу от давно осточертевшего жареного гороха, а поверх этих чисто телесных ощущений – бесконечное одиночество. Будь у меня возможность вернуться во Францию, я уехал бы отсюда еще летом. “Тебе просто некуда податься, вот почему ты здесь”, – однажды сказала мне Сюзи. Она быстро научилась ковырять мои язвы.