Леонид Юзефович - Маяк на Хийумаа

В последних строчках речь шла о незаконном вывозе из Мореи древностей. Этот промысел объявлен преступным, ослушникам грозят суровыми карами, но в Навплионе обломки барельефов и статуй продают почти открыто. Чиновники участвуют в прибылях от ими же запрещенной торговли.

– Греки – те еще мошенники, не обольщайся на их счет, – умерил я ее элегические восторги.

Она взглянула на меня так, словно услышала непристойность.

– Они, – пояснил я, – испорчены многовековым рабством. Увы, наши греческие друзья жестокосерды, коварны, склонны к воровству и обману.

– Тогда почему ты с ними?

– Потому что они великодушны, честны, отважны, готовы к самопожертвованию.

Сюзи указала мне, что второе противоречит первому. После того как ее тело сошло на животный уровень, она обрела способность мыслить логически. В ее рассуждениях о Софокле никакой логики не наблюдалось.

– Да, – признал я, – но это противоречие заложено в них самой жизнью, не я его выдумал. Греки – благороднейшие из людей, и они же – разбойники и воры, только не нужно искать среднее между этими противоположностями. Бессмысленно прибавлять одно к другому, а сумму потом делить надвое, надо принять в себя оба тезиса, хотя они исключают друг друга. Я приехал сюда сражаться за свободу людей, которые не так хороши, как мне казалось издали, и должен любить эту страну, помня о той, которую сами греки давно позабыли. Греция учит нас жить с трещиной в сердце.

Я рассказал, как год назад в Пиренеях, на границе Испании с Францией, стоял на Беобийском мосту, а французские войска колонна за колонной шли мимо меня, чтобы задушить испанскую свободу. Я задыхался от стыда, слушая, как солдаты говорят на моем родном языке.

Излив семя, изливаешь душу. Что может быть естественнее? Это две родственные субстанции, но женщины готовы принять их в себя только в такой последовательности. Кто начинает с исповеди, останется и без духовника, и без любовницы.

– В Испании, – говорил я, – я, француз, сражался с французами, за это парижские газеты называли меня предателем родины. Мы привыкли считать родину важнейшим из всего, за что стоит умирать, но у разных народов она разная, и если выше ее ничего нет, где тогда единая для всех людей высшая правда? Ведь не может же ее не быть! Разве зов крови в наших жилах обречен заглушать голос совести? Когда меня убеждают, что совесть тоже должна иметь подданство, в иных случаях ей лучше помолчать, я чувствую себя волком в собачьей своре.

– Ты как та трость. Внутри у тебя железо, – шепнула Сюзи.

Мы снова сплелись в объятиях, но когда все завершилось, я продолжил с того места, на котором был прерван:

– Нас уверяют, будто лишь общность религии делает людей братьями. Как бы не так! Филэллины стекаются сюда со всего света, среди нас есть французы, американцы, испанцы, немцы, поляки, венгры. Лютеране, католики, безбожники вроде меня.

– Ты атеист? Как якобинцы? – поразилась Сюзи.

– Да, – подтвердил я.

– Якобинцы ребенком бросили тебя в тюрьму вместе с матерью. Неужели это не оставило в тебе следа на всю жизнь?

– Более глубокий след оставило во мне то, что тюрьма была монастырская, – ответил я и закончил мысль: – Мы, филэллины, ищем здесь то место на земле, где правда не будет зависеть от племени, а братство – от религии.

– Вряд ли грекам это нравится, – сказала Сюзи.

Тут же, впрочем, она сообразила, что говорить этого не стоило, и с таким выражением, будто делает мне комплимент, объявила:

– Хочу есть.

Я понял ее мгновенно: она проголодалась, значит, я показал себя хорошим любовником.

Меня это окрылило. Я принес недоеденные хлеб и сыр, и кормя ее с рук, как дитя, упомянул о составленном мною завещании: если я погибну, мое тело не следует увозить во Францию. Оно должно быть предано земле Эллады.

Она перестала жевать.

Едва я подумал, что ей неловко работать челюстями в минуту подобных откровений, как Сюзи нагишом перелезла через меня, взяла со стола мой брегет, но не сумела совладать с крышкой. Я помог ей, заметив, что если она хочет узнать время, могла спросить у меня, я бы сказал.

– И соврал бы. Чтобы я у тебя подольше осталась, – ответила она без тени улыбки.

Сюзи взглянула на циферблат и ахнула. В записке она обещала мужу вернуться час назад.

Я проводил ее до гостиницы, потом с блаженной легкостью в теле шагал обратно и вдруг сообразил, как именно следует составить прошение в Министерство внутренних дел, чтобы оно взяло на себя оплату квартир для прибывающих в Навплион филэллинов. Месяцем раньше я уже просил об этом и получил отказ, а сейчас понял, в чем заключалась моя ошибка. В сорок лет, с изувеченной ногой и сединой в волосах я вновь почувствовал себя молодым. Свобода от тирании похоти обновила мой организм, облегченные чресла позволили мозгу работать в полную силу. Вот, подумал я, аллегория перемен, которые произойдут с Грецией после освобождения от власти султана.