Николай Раевский - Джафар и Джан

Рано утром, когда улицы были еще почти пусты, они снова проехали мимо дворца халифа, переправились через Тигр на пароме и повернули на север, вдоль левого берега реки.

По сжатым полям бродили стайки ибисов, не обращавших внимания на всадников. Иногда с прибрежных ив с криком срывались парочки удодов.

Со скрипом вертелись высокие деревянные колеса, поднимавшие воду в выложенные камнем каналы. В камышах звенели жерлянки. Джафар с наслаждением вдыхал привычный чистый воздух.

Утренняя дымка разошлась. Стали видны курганы, кое-где поросшие кустарниками. Сколько глаз хватал, они тянулись вереницей вдоль реки. Некоторые были едва заметны, другие высились темными громадами среди желтого жнивья.

– Видишь, Джафар, – здесь стояли когда-то деревни, местечки, дворцы, целые города, а теперь остались одни кучи мусора…

– Неужели и с нашим Багдадом так будет?

– Кто знает, кто знает!.. Все проходит, Джафар. Все, что создают люди, рано или поздно гибнет.

– Джан говорит, что твои стихи вечны…

Физали улыбнулся.

– Нет, милый, и они умрут. Ничего нет вечного на земле, ничего… Не надо только об этом печалиться. Так должно быть. Так суждено…

Поэт направил коня к группе высоких дубов, видневшихся на пригорке среди поля. Земля под ними была усыпана прошлогодними прелыми листьями. Невдалеке журчал ручей, сбегавший в Тигр. Физали подобрал поводья, медленно слез с лошади.

– Расседлывай, Джафар. Место хорошее, останемся здесь…

Когда кони были привязаны, поэт с улыбкой посмотрел на юношу.

– Не догадываешься, зачем мы сюда приехали?

– Нет, отец мой.

– Помнишь, я тебе сказал: завтра будешь играть перед несколькими купцами. Это очень важные люди, богатые. Хотят тебя послушать. Там и поэты будут, мои знакомые. Надо, чтобы ты сыграл хорошо. Поупражняйся сейчас – в чужом доме нельзя. Най с тобой? Хорошо… Можешь раздеться – здесь не Багдад.

– Боюсь я…

– Не трусь, Джафар. Надо привыкать. Станешь настоящим музыкантом, будут тебя слушать сотни людей, а сейчас всего-навсего десятка полтора. Не волнуйся… Думай, что играешь для Джан, и все будет хорошо.

Поэт и его слуга вернулись незадолго перед вечерним намазом. Джафар отдохнул от города, вместе с Физали выбрал, что играть завтра, дважды выкупался в прудах.

Никогда еще хозяин не был так ласков с ним, как в этот день. Засыпая, юноша вдруг ясно почувствовал, что совсем скоро он расстанется с добрым стариком и больше никогда его не увидит. Повторил про себя жестокое слово «никогда» и заплакал – впервые с того дня, когда Джан и он хоронили няню в пустыне.

Ночь прошла, и наступил день, которого так опасался Абан Лахыкой. С утра к нему и к другим поэтам снова явились посланцы из дворца. Открывая нарядному гонцу дверь, Абан дрожал мелкой дрожью, но, выслушав его, сразу повеселел. Нет, сатира Абу-Нуваса здесь ни при чем… Что-то другое. Может быть, и награду дадут, если Физали в самом деле будет назначен министром поэзии. Недаром же он, Лахыкой, написал когда-то панегирик* (Похвальная речь) пресветлому. Доказал, что Гарун аль-Рашид, как потомок Аббаса, дяди Мухаммеда, имеет больше прав на халифат, чем потомки Алия, двоюродного брата пророка. Халиф сразу же пожаловал ему двадцать тысяч диргемов. Услуга важная – может повелитель и снова о ней вспомнить. Визирь Джафар тоже кое-чем ему обязан. С тех пор как его сделали придворным поэтом, воспевал Абан Лахыкой «визиря и всех родичей его, как голосистый соловей"* (Подлинное выражение поэта Абана Лахыкоя).

Хлопотливый выдался день для поэтов – брились, мылись, чистились, перечитывали стихи, свои и чужие.

Еще больше хлопотал начальник службы доносов, всезнающий Амалиль. Ему стало известно, что вечером халиф и визирь Джафар снова отправятся переодетыми бродить по Багдаду в сопровождении одного только евнуха Мефура. Об этих ночных прогулках Гарун аль-Рашида знали не только в халифате, но и в далеких заморских странах. В подражание повелителю Востока и император Карл Великий собирался, переодевшись нищим, посмотреть, как живет его добрый народ, но придворные отговорили. Выше императора ростом не было человека во всем Аахене, да и его громкий голос знал стар и млад.

Гарун аль-Рашида узнавать никто не решался. Часто в самом деле не узнавали – халиф умел говорить не своим голосом, умел и походку менять. Евнух Мефур всегда становился так, что лицо его оставалось в тени. Визирь Джафар неизменно молчал. Всезнающему Амалилю халиф никогда не говорил, когда и куда он пойдет. Строго-настрого запретил высылать тайную охрану. Предупреждал визирь. Он боялся не так за Гарун аль-Рашида, как за собственную особу. Много врагов у Бармекидов – могут и зарезать. Предупреждать предупреждал, но по каким улицам пойдет халиф, не знал и он. Трудно приходилось Амалилю – и охранять надо, и охранители должны быть незаметны, и, самое главное, для «случайных» разговоров с повелителем нужно вовремя подсовывать своих соглядатаев, иначе разные бродяги невесть что ему наболтают. И так не раз уже случалось, что после этих прогулок вчерашних именитых людей заставляли кричать во всеуслышание: