Елена Раскина - Час Елизаветы

– А это, Алешенька, государь наш Петр Алексеевич, – говорил десятилетнему сыну отставной капитан Яков Шубин, указывая на портрет императора Петра I, висевший в гостиной, напротив распахнутых окон, из которых струился весенний свет.

Но Алеша знал наверняка, что отец не прав. Солнечные лучи совершенно преобразили портрет и затеяли с ним собственную причудливую игру. Суровое, отталкивающее лицо императора превратилось в обворожительное женское личико – приветливо смотрели голубые, с поволокой, глаза, ласково улыбались пухлые розовые губки, отливали золотом пышные рыжие волосы…

И Алеше захотелось сказать изображенной на портрете красавице что-то важное и главное, из-за чего только и стоило жить на свете.

Но тут солнце скрылось за тучами, застучал за окнами робкий весенний дождик, лицо красавицы исказила нервная судорога, сурово глянули на Алешу налившиеся гневом глаза Петра – и мальчик понял, что перед ним оборотень, что государь Петр Алексеевич и рыжеволосая девица с нежными щечками в детских ямочках – одна и та же персона… А потом Алеша узнал, что рыжеволосая красавица, до боли и недоумения походившая на государя Петра Алексеевича, это младшая и любимая дочь императора – цесаревна Елизавета.

В детстве Алеше Шубину казалось, что император Петр постоянно находится у него за спиной. Он никак не мог избавиться от вечного ощущения присутствия покойного государя. Отец то и дело рассказывал сыну о походах, о сражениях под Нарвой, Лесной и Полтавой.

Но как бы Яков Петрович Шубин ни восхвалял смелость и душевную прямоту Петра Алексеевича, мальчику было достаточно взглянуть на портрет, чтобы понять: лжет отец, утаивает правду, потому что до сих пор боится умершего царя.

Весь дом был пропитан этим страхом, смешанным с невероятной, собачьей преданностью, – для Якова Шубина император был исполином, полубогом, с которым никто из смертных не мог тягаться, потому и сына отставной капитан воспитал по-солдатски, в петровской манере. Подростки из соседних усадеб, как и полагалось малолетним дворянам, жили легко и свободно: спали до обеда, объедались до отвала и не утруждали себя немецкой и французской грамматикой, которую сын Якова Шубина твердил день и ночь. А еще была военная наука и бесконечные слащавые легенды о славных делах покойного Петра.

Сестре Алексея, девятилетней Насте, жилось значительно легче. Во-первых, не женское это дело – войны выигрывать да государство укреплять, а во-вторых – Яков Петрович не знал, кого из первых дам эпохи сделать для дочери образцом и идеалом. Ко второй жене императора, бывшей чухонской мещаночке, воспитаннице лютеранского пастора Глюка, он относился с опаской – Екатерина Алексеевна, слывшая в Петербурге дамой живой, горячей, но незлой и отходчивой, неожиданно жестоко проявила себя в деле несчастного царевича Алексея, и Яков Петрович разочаровался в ней. А первая жена императора – Евдокия Лопухина – доживала свой несчастный бабий век в заточении, так что ставить ее в пример дочери – значило гневить императорскую фамилию.

Настя считала брата фантазером и его рассказу о красавице, чье личико проглянуло сквозь черты покойного императора, не поверила ни на секунду. Зато мсье Дюваль – актер-француз, которого Яков Петрович сделал воспитателем своих детей, в Алешины рассказы верил охотно. Этот потрепанный жизнью сорокалетний господин отличался романтическим складом ума, прытким воображением и считал, что его воспитанник просто не может лгать.

Яков Шубин сражался под Нарвой, Лесной и Полтавой, в последнем сражении ему оторвало палец, и сам Петр хирургическими клещами отхватил Шубину-старшему висевший на тоненькой ниточке плоти уже бесполезный перст. Это ранение принесло Якову Петровичу отставку и капитанский чин – иначе пришлось бы тянуть армейскую лямку до старости. Перед тем как навсегда осесть в родном сельце, Яков Петрович заехал в Москву, к безмужней и бездетной сестре Ирине, и вывез из бывшей столицы актера-француза, некогда игравшего в домашнем театре царевны Софьи, а теперь вконец обнищавшего и потому весьма довольного таким поворотом событий.