Елена Раскина - Час Елизаветы

Тогда Кирилл понял – больше медлить нельзя, нужно готовить побег племянницы. Если она останется в монастыре, то еще, чего доброго, истает, как свеча, во время церковной требы.

Граф постоянно думал о побеге Лизы, но не знал, как его осуществить. Игуменья, скрепя сердце согласившаяся на его визиты, в остальном строго выполняла предписания государыни Екатерины и не позволяла узнице и шагу ступить за церковные ворота. Разумовский мог проникнуть в монастырь только в одиночку, и короткие свидания с Лизой ничего не меняли – большую часть времени она проводила в обществе келейницы. Побег мог оказаться возможным только с молчаливого согласия игуменьи, и накануне пострига племянницы граф пришел просить именно об этом.

– О какой помощи вы говорите, батюшка Кирилл Григорьевич? – спросила игуменья.

– Помогите бежать Лизе! – воскликнул Разумовский и упал перед игуменьей на колени, прижался губами к ее длинным, словно выточенным резцом ваятеля, белым пальцам. – Умрет она здесь, не выдержит!

Игуменья не отстранилась, не подняла Разумовского с колен, а только сказала, глядя куда-то вдаль:

– Племянницу твою я, батюшка Кирилл Григорьевич, меньше твоего знаю, но одно скажу – покой ей нужен. Мир душевный, которого она сроду не знала. Металась только по свету без толку да других за собой тащила. И снова метаться будет, если душу здесь не успокоит.

– Истает она здесь. Как свеча сгорит, – ответил Разумовский, бросив на игуменью умоляющий, отчаянный взгляд.

– Поднимитесь, батюшка Кирилл Григорьевич, – сказала та. – Нечего передо мной на коленях ровно перед княгиней какой стоять. Перед государыней, чай, уже настоялись, когда за княжну свою просили…

Разумовский поднялся, снова подошел к окну.

– Странный нынче ноябрь, матушка, – сказал он после минутного молчания. – Тихий да кроткий. Ветер шумит еле слышно, как будто ребенок во сне дышит. А если дождь идет, то тоже тихо-тихо. Вы говорите, Лизе тишина нужна. А может быть, эта тишина смерти подобна?

Игуменья вздохнула, подошла к образу Богородицы, у которого теплилась малиновая лампадка, медленно, торжественно осенила себя крестным знамением, сказала:

– Говоришь, она – государыни Елизаветы да брата твоего дочь. Верю, и нельзя тому не верить, ей в лицо посмотрев. Матушка-государыня Елизавета Петровна в нашем монастыре бывала. И на Лизу твою она как две капли воды похожа.

– Так в чем же дело, матушка? – изумился Кирилл. – Почему вы помочь мне не хотите?

– А в том, батюшка Кирилл Григорьевич, – ответила игуменья, – что грех родовой, дедом Петром Алексеевичем да матерью Елисавет Петровной завещанный, твоей Лизе отмолить придется. Говорила она тебе, что на постриг по доброй воле идет?

– Не говорила, матушка…

– Так ты у нее самой и спроси, а потом снова ко мне придешь. Ежели бежать захочет – я помогу. Как в Суздале монахини царице нашей Евдокии Федоровне помогали да потом на муки за нее пошли, – в голосе игуменьи прозвучала такая благая сила, что Разумовскому вновь вспомнилась старица Досифея.

«Как же она про Лизу говорила тогда? – подумал он. – «Иной путь. Иное имя. Досифеей ее назовут, как меня». Неужто и вправду Лиза бежать не захочет?»

– Позовите Лизу, матушка, – попросил он. – Пусть она сама о воле своей скажет.

Лиза вошла незаметно, как будто осенний лист влетел в комнату и медленно, описав круг, упал к ногам Разумовского. Рыжие волосы спрятаны под платок, взгляд – усталый и тихий. Граф почти не узнавал ее сейчас, не находил в ней ничего общего с той проказницей и кокеткой – дочерью генерала Шубина, которую знал когда-то. И даже от измученной, исхудавшей женщины, переходившей от рыданий к безмолвному отчаянию, Лиза была бесконечно далека. «Что с ней? – спросил у себя Разумовский. – Такая и впрямь согласится на постриг… Из такой глины Господь лепит святых».

– Дядюшка, здравствуй, – сказала Лиза чужим, изменившимся голосом. – Зачем позвал меня?

Разумовский подошел к племяннице, обнял, заговорил горячо, быстро, волнуясь и сбиваясь.

– Бежать тебе, Лиза, надо. К Жаку, во Францию, как ты сама хотела. Матушка-игуменья нам поможет.

Лиза помолчала, потом ответила, улыбаясь, и эта улыбка смутила Разумовского больше, чем самые отчаянные рыдания:

– Прости меня, дядюшка милый. Не могу я бежать, другой мне путь от Бога положен.

– Да какой же путь, Лиза? – в сердцах вскричал Разумовский. – Я медлил, прости, дал тебе к монастырю привыкнуть. Хотел, чтобы отдохнула ты, сил для побега набралась. Но бежать тебе надобно – в мир, во Францию, к жениху.