Любовь Антонова - Заслон [Роман]

— Несомненно, этот красный был из хорошей семьи, — сказал он, задержав коня возле тела Харитонова. — Какое тонкое, одухотворенное лицо. Странно, что он связался с этим сбродом. А, бог ему судья, в таком случае он получил по заслугам!

Долго рассматривал генерал полуобнаженное, все в колотых и рубленых ранах тело Шуры Рудых, прекрасное даже в смерти, с темными пушистыми бровями, лицо.

— Эк его разделали! — воскликнул он, отъезжая.

Беркутов поморщился. Когда он, следуя приказанию генерала, прекратил бойню, этот парнишка уже не стрелял, а бился прикладом, потом рванул с пояса гранату. Его успели оглушить. Там, в общественном сарае, где их пытали, он сказал этому бывшему гимназисту:

— Ты дрался отважно. Хочешь, я доложу о тебе генералу, и он сохранит твою жизнь?

— Разве это будет жизнь? — прозвучал дерзкий вопрос. — Ведь вы заставите служить тем, кому служите сами, став стервятниками, живущими за счет чьей-либо смерти!

— Ты бился отважно, — повторил Донат, играя рукоятью нагайки. — Теперь остынь и взгляни на вещи трезво: тебе девятнадцать, не так ли? — Вместо ответа этот красный кинул взгляд, от которого по спине пробежал холодок. Стоило ли после этого проявлять к нему особую терпимость? Или вот этот, черноусый…

— Я тебя знаю, — сказал он черноусому, — ты бывший чиновник, и, если будешь говорить правду, мы оставим тебе жизнь. Хабаровск здорово лихорадит?

Разбитые губы шевельнулись, не то силясь произнести слово, не то складываясь в подобие улыбки:

— И я тебя знаю, — глядя в глаза из-под нависших бровей, ответил пленник. — Отец твой был зверь, но и он сейчас переворачивается в гробу, почуяв, как его сынок терзает истекающих кровью людей. Убей меня, но Лука не был Иудой и не станет. — Когда его пороли шомполами, он лишился чувств, но шел сюда бодро и даже поддерживал кого-то. Странные люди. Может, им незнакомо чувство боли?

«Восемь рубленых ран на голове, — подсчитал Сахаров, остановив коня возле тела Алексея Клинкова, и продолжил свой подсчет: — Шея перерублена, на уровне правой лопатки две резаных раны, на груди две колотых, ступня правой ноги полуотрублена, руки связаны». — Он невольно поморщился:

— Все же можно было и поосторожнее…

Беркутов воспринял это замечание как личную обиду.

— Осмелюсь доложить, — сказал он, с преувеличенным вниманием изучая шов «дерби» на своей перчатке. — Осмелюсь доложить, что все они держали себя вызывающе дерзко.

— Даже эти мальчуганы?

— Мальчуганы… В Маньчжурии у меня была встреча: ребенок, глаза, как у Леля, и… запоминающаяся фамилия: Булыга. Он мне врет — я ему верю, так натурально у него все получается. Потом узнаю: в Благовещенске заворачивает комсомолом.

— Любопытно!

— Попадается мне фотография съезда так называемой «красной молодежи Амура», вижу старого знакомца, но ищи ветра в поле.

— Фотография чепуха, всегда можно ошибиться.

— Нет, не роковое сходство, не двойник! Он. И под Карымской снова мимолетная встреча, а он уже комиссар, и они гонят нас из Забайкалья. Такая метаморфоза! Всевышний простит нашу беспощадность даже к детям. Так нужно! — жестко заключил Беркутов и, стегнув коня, отъехал.

Алеша показался генералу растерзанной девочкой. Он воздержался от замечаний, но долго и неотрывно смотрел на изрубленное шашкой лицо, на пересыпанные снегом белокурые волосы. Крутила поземка. Снег оседал в запавших глазницах замученных.

Зачем, во имя чего пролиты сегодня потоки крови, если завтра на место этих убитых встанут сотни новых бойцов, которые будут драться столь же ожесточенно, ибо знают, чего хотят… Знают.

Быстро темнело. Налетающий порывами ветер вздыбливал волосы мертвецов и тоскливо завывал под кручей.

— К черту! — дико закричал генерал, чувствуя, что еще миг — и он присоединится к этому вою. — К черту! — повторил он, когда страшное место гибели тербатцев осталось позади и кони уже скакали по гладкому льду Уссури на китайский берег.

Шокированный нервозностью генерала, Беркутов не отставал от него ни на шаг, не решаясь признаться, что он допустил некоторую вольность в толковании приказа генерала. Где-то там, в Казакевичево, еще оставался живой свидетель кровавого Николина дня — Вениамин Гамберг. Рифман поклялся, что в ход будут пущены самые изощренные пытки и вырванные у Веньки признания будут приятным сюрпризом генералу. Но их бывший однокашник затерялся, как иголка в сене. Казак, который отвечал за его сохранность, позарился на чьи-то сапоги и получил пулю. А двух других бывших с ним казаков Сашка не запомнил. Вернуться же в Казакевичево после расправы у яра, он уже не смог: эскадрон ушел бы без командира. Сашка перепоручил поиск и расправу ему, но генерал спутал все карты своим неуместным любопытством, а теперь они мчались в противоположную сторону от станицы.