Любовь Антонова - Заслон [Роман]

Сахаровцы обрушились на второй взвод с диким уханьем и свистом.

— Стреляй! — услышал Шура будто издалека срывающийся от волнения голос Марка.

— Стреляй! — крикнул отчаянно он сам, срываясь с места, и голос его оборвался, замер.

Алеша прижал к плечу винтовку, целя в надвигающуюся на него черную лохматую фигуру. Грузный всадник, — Алеша так и не увидел его лица, — качнулся в седле и свалился, будто ваточная кукла. Конь попятился, наступил на мягкое, податливое тело, дико всхрапнул и помчался к реке, увлекая за собой запутавшегося ногой в стремени мертвеца.

Молодой чубатый казачок на сытой лошадке налетел на Шуру, блестя зубами и саблей. Шура выстрелил не целясь. Казачок откинулся назад и выпустил из рук саблю.

Странное, двойственное чувство овладело Бородкиным, едва им был сделан первый выстрел, сразивший кого-то безликого, уткнувшего лицо в иманий воротник шубы и надвинувшего до самых глаз серую лохматую папаху. Он бил потом без промаха, ясно видя цель, и все же ощущая себя вне времени и пространства. «Я прожил двадцать один год и неполных четыре месяца, — думал он. — В Шкотово, в Анучино и на Имане меня знали как Сомова. На Сахалине, в Николаевске я был Семеном Седойкиным, и только в Благовещенске вернул себе имя, которое ношу с детства…» Рядом с ним, плечом к плечу, сражались трое. «Совсем как в Новолитовской роте, когда со мною рядом были Саша, Петр и Гриша, — подумал он опять. — Дрался с калмыковцами, боролся с тряпицынщиной…» В снежном облаке возникла, проплыла и рассеялась тень женщины с лицом библейской Юдифи, вспоминавшейся все реже и реже. «Ой и густо же идут сахаровцы, как осенняя кета…» Вдруг он увидел Харитонова, без очков, с разрубленным лицом.

— Иван Вас… — крикнул отчаянно Саня, и голос его оборвался. Он упал, сраженный сабельным ударом.

Очнувшись, Вениамин машинально коснулся левой стороны груди, где в подкладке теплой куртки был зашит комсомольский билет № 6, полученный им в июле 1920 года. Казалось, он и теперь еще согревает его сердце. Придерживаясь рукой за поскотину, Гамберг двинулся в сторону станицы, куда уже промчался враг. Вдруг сознание его прояснилось, и он понял, что отрезан от своих. План созрел молниеносно: спуститься к реке и перейти на ту сторону. Стиснув зубы, он заковылял к Уссури, оставляя на снегу кровавые следы.

— Вот мы и встретились с тобой, биг бой Гамберг! Узнаешь?! — Скаля зубы, Сашка Рифман, по прозвищу «Копченый», потеснил его конем. — Узнаешь?!

Вениамин промолчал. Конь Рифмана все еще теснил его к сопке. В валенке хлюпало. Все тело наливалось стылой болью.

— Сдать оружие! Тебе приказываю, мерзавец! — С минуту они меряли друг друга глазами, в детстве — соперники, в юношестве — враги. «Этот не пощадит, — подумал Вениамин. — А как бы поступил на его месте я сам?» Он вдруг вспомнил, как еще до гимназии оба они, в матросских костюмчиках, резвились вокруг рождественской елки, и жена губернатора Грибского, приняв их за близнецов-братишек, одарила ворохом игрушек и сластей. Как давно это было!

И теперь до рождественской елки остались считанные дни, но напрасно прозвучит торжественный хорал:

«На земле мир и в человецех благоволение…»

Нет мира на земле. Нет беспечно танцующих детей. Нет сверкающих огнями и мишурой рождественских елок, и прежде чем зажгутся в домиках станицы вечерние огни, один из них будет мертв и безмолвен, как эта вот стылая земля.

Гамберг молчал, покусывая обветренные губы. Он пошевелил онемевшими пальцами в набухшем от крови валенке и поморщился от боли.

Черные пронзительные глаза Рифмана полыхнули бешенством и сузились, как у кошки. Гибким стремительным движением Сашка наклонился к Вениамину:

— Молчишь, сволочь?! Говорить заставлю. Этого мне сохраните! — бросил он подскакавшим казакам. — Головами ответите, если что-нибудь… А может, прикончить на месте?! — Небрежным движением он потянул из ножен шашку и, кинув ее обратно, рассмеялся; — Клянусь, ты передо мной еще попляшешь! Мы с Донькой такое для тебя придумаем: блондинчиком в землю ляжешь. Теперь-то барона фон-Рифмана не спутают с торгашом-евреем, можешь в этом быть уверен! — Сашка рванул с плеча бурку. Она упала и распласталась на истоптанном, окровавленном снегу. — Заверните его, — приказал он властно. — Леонтий, с тебя спрошу! — крикнул Рифман пожилому казаку и умчался, лихо заломив серую каракулевую папаху.

Казаки молча накинули на Вениамина душную, пропахшую табаком и «Пармской фиалкой» бурку. Он забился в ней, как большая птица, и тут же потерял сознание.