Дмитрий Балашов - Господин Великий Новгород. Марфа-посадница

Ну тут хвать, инде хвать, и нету. И женился на той, с которой дружил.

— Разрешил отец?

А как уж жонки нету, тута стала воля своя!

— Ты Полюжая не сбивай девку. Поди, сказывай!

Домаша слушала молча, иногда взглядывая на маленькую Малушу, что, сопя, силилась посадить тряпочную куклу на деревянного коня, крепко прижимая ее и забавно всплескивая ручонками, когда кукла снова падала.

«Летом и мы на сенокос поедем!» — подумала Домаша. Замечталась, слушая, взгрустнулось что-то. Девка сказывала:

— Ну, вот он на тот год пошел с новой жонкой стога метать.

Нецистый-то увидал, притворился вихорем и стог розметал у его. Сам пришел к жоны и говорит, хвастат: «Твой-то муж стог сметал, а я рознес!» — «А где-ка он?» — «А с новой жонкой стога мецет!» Она и стала просить нецистого: «Покажи да покажи, где мой муж, Иванко, стога мецет?» Он ей на горку вызнел: «Смотри, — бает, — вон они!» — «А я, — отвецает, — плохо вижу цтой-то, спусти пониже». — «Там-то, — говорит, — трава цертополох, я ее боюсь!»

— Ето верно, — поддакнула Полюжиха, — первое дело чертополох! Под зголовье положить али там в байны повесить — нечистый-то уж и не заходит!

— Ну ницего, жонка молитце ему: «Маленько-то пониже спусти!» Он спустил, она и скочила, полезла туда, в траву ету. Нецистый ее имал, не мог поимать никак, портище все с ее сорвал только. Она и приползла к им туда ногушком. «Не пугайтесь, — говорит, — это я, Иван, твоя жона. Я, говорит, — нага, дайте мне оболоцитьсе». — «Ты мне не нать, — говорит, — у меня друга жонка есть!»

— Вота какой!

— «Ницего, — говорит, — я вас не розведу, в монастырь уйду». Так ей и принели. Жонка та, другая, со себя рубаху ей отдала.

— И ушла в монастырь?

— Ушла. Покрова Богородицы монастырь, на Зверинци. Тамо постриглась.

— Бедна!

— А уж побыла за нецистым, дак!

— Никак едут! — вдруг молвила Ульяния, отрываясь от шитья. И побелела, откинулась в кресле:

— Олекса! Чуяло мое сердце!

Все побросали работу. Поднялся переполох.

— Онфимка, Онфимка где? — звала Домаша, непослушными пальцами накидывая епанечку. Янька кинулась стремглав за Онфимом.

— Ох, батюшки!

— Сына, сына возьми! — подтолкнула Домашу опомнившаяся Ульяния. Сама, прикрикнув на заметавшуюся девку, истово перекрестилась на иконы, вздохнула, неспешно двинулась встречать.

Олекса уже разворачивался во двор. Заскрипели, распахиваясь, створы ворот, метнулось радостно-испуганное лицо — сгоряча не узнал, кто такая, заторопился, забилось сердце, и, пока вылезал, увидел, понял — весь дом уже на ногах.

Янька и Онфимка выскочили на крыльцо:

— Батя, батя!

Унеслись в дом. В сенях встретила прежде мать, ткнулась в грудь, всхлипнула.

— Радость у нас, Олекса!

Отступила, седая, сияющая, строгая, повела очами на невестку, скрещивая руки. Домаша стояла, вся трепетно подавшись вперед. Шагнул Олекса, бережно принял теплый живой сверток. Грудным, звенящим, срывающимся голосом подсказала:

— Сын, Олекса! — и тоже заплакала.

Олекса посмотрел на крохотное личико, большие бессмысленные глаза тенью прошло воспоминание о первенце, умершем до года, — бережно отдал.

Мать приняла ребенка. Обнял жену, огладил по голове и плечам загрубевшей рукой. Теперь дети. Они уже прыгали от нетерпения, ждали очереди: восьмилетняя Янька и шестилетний Онфим. Тут так и повисли на руках.

Подросли!

— Ты, Янька, гляди невестой скоро будешь!

— Онфима пора грамоте учить! — отозвалась мать.

— С сенами управимсе, а там и за псалтырь, а?

— А я уже буквы знаю, ты мне, тятя, буквицу купи, а то Янька не дает свою!

— Все деретесь? Ужо куплю!

Только четырехлетняя Малуша пряталась, забыла отца и теперь глядела боязливо. Подхватил и ее, поднял. Испугался вдруг: заплачет? Нет, нерешительно потрогала она курчавую бороду, улыбнулась, ручонками закрыла лицо.

— Ишь скромница!

Вступили в горницу. Уселись: сперва мать, потом Олекса, потом Домаша.

Девка (отметил: новая, верно, для ребенка взяли) во все глаза — даже рот раскрыла, — заглядевшись на Олексу, приняла маленького, убежала в заднюю горницу.

— Как окрестили?

— Лукой, по деду. Тебя не дождались.

— Ин добро. Девка чья?

— Деревенская, Трофима, сапожника, сродственница.

— Трофимки… косого? А, знаю! Как звать-то?

— Ховрой.

— Ну зови Станяту ко столу! А там и в баню!

— Велеть? — привскочила Домаша.

— Вели, — отозвалась мать, — девок пошли…

Другое в это время на дворе. Любава, в кожаных выступках на босу ногу, помогает Станяте закатывать под навес сани, распрягать и заводить в конюшню лошадей, то и дело руками, будто нечаянно, натыкаясь на руки Станяты, бессовестно обжигая карими глазами.