Александр Харламов - Перед грозой

— Вы же его не накажете за это…происшествие? — спросил Говоров Перховича, наблюдая за Петром и его всеми передвижениями из окна штаба. — Человек потерял друга, потом отца, естественно, что ему хочется проведать оставшихся родных…

Франц Иосифович тяжело вздохнул и отошел к столу, где достал из-под стола початую бутылку самогона. Набулькал себе почти половину стакана и залпом выпил, даже не поморщившись.

— Я все равно думал отпустить его на сутки домой, когда он с этой войной увидит еще жену?

— Вот и хорошо…Вы хороший комдив, товарищ полковник.

— Только майор Тополь… — начал с сомнением командир дивизии.

— С вашим особистом я сам поговорю! — коротко отрезал Говоров. — Думаю, он будет не против…

— Ну, если так…Будете, товарищ майор? — предложил выпить бывшему партизану полковник.

— Мне надо идти! Город наполнен немцами и их пособниками, чем раньше я начну вычищать эти конюшни, тем быстрее мирные жители вернутся к обычной жизни…

Всю дорогу ехали молча. Водитель напряженно крутил баранку. Изредка посматривая на выставленный напоказ револьвер Подерягина, упертый ему куда-то в бок, а сам Петр был не настроен на лирическую беседу. Все его мысли были там…в его родной деревне, где осталась один на один со всеми бытовыми проблемами его красавица-жена и двое детей.

Отец…Отец…Думал Петр, прикусив нижнюю губу. Как же ты так умудрился подставиться, сколько пришлось вытерпеть тебе из-за своего дворянского происхождения? Сколько допросов ты пережил? Ты умудрялся находить выход из любой. Даже самой сложной ситуации, на всю деревню славясь своей рассудительностью и спокойствием.

Руки слегка задрожали. Шофер с беспокойством посмотрел на Петра, смотрящего как-то отстраненно.

— Куда теперь? — спросил он, поворачивая возле бывшей конторы бургомистра в одну из небольших улочек, подальше от Погореловки.

— Вниз! — коротко бросил Петр, будто бы очнувшись.

Машина взревела мотором, огибая глубокие рытвины и широкие воронки от авиационных бомб. Штурмовая авиация сразу же поддержала наступление на город, как только стало понятно, что из этой авантюры может что-то выгореть.

Съехали вниз, на лужок, чуть не застряв в подтаявшей промоине.

— Дальше не поеду, хоть убивай! — буркнул недовольно шофер, отворачиваясь в сторону. А ну, как и правда, выстрелит? — Дальше хляби такие, что посадим автомобиль по самую крышу, до весны не вытащим! Полковник меня убьет…

Петр ничего не сказал. Коротко кивнул и вышел, громко хлопнув дверью. Медленно побрел по раскисшей дороге, с трудом вырывая сапоги из месива снега и грязи Прошел мимо Харламовых. С бабкой Степанидой коротко поздоровался, заставив ту испуганно ойкнуть при его приближении.

— Батюшки свят, живой вернулся! — пробормотала она, долго глядя ему в след, поверх покосившегося плетня.

Странный был взгляд у бабки Степаниды…Странный и жалостливый. Списав его на смерть отца, Петр спустился на низы к своей хате. Узкая калитка была распахнута настежь. Во дворе топтались бабы и мужики, негромко переговариваясь между собой.

— Здорово ночевали! — поздоровался Подерягин, заставив крайнюю к нему бабку Марфу вздрогнуть от слишком громкого звука его осипшего голоса.

— Ой, Господи! — ойкнула она. Беспомощно оглядываясь на своих товарок, замерших у порога с открытыми ртами. Двери в хату были распахнуты настежь. Половики убраны, а на покрашенных половой краской досках отчетливо виднелись следы нескольких десятков ног. Неужели до сих деда не похоронили? Подумал Петр, прислушиваясь к надрывному женскому плачу, доносившемуся из дома.

— Свят! Свят! Свят! — перекрестился дед Гришака, опираясь на сухую кривую палку, выполняющую у него функции костыля.

— Петя… — на пороге избы показалась Анна — старшая сестра Акулины. Замотанная в черный платок в накинутом на плечи дедовом зипуне. Возле ее ног испуганно жалась Шурочка, держась за цветастый подол потертого платья. Где же Акулина-то? Где? Позади Петра зашушукались соседи. Он с трудом разобрал то, о чем они болтали между собой. До него доносились лишь обрывки фраз, заставляющих холодеть душу.

— Посмотри-ка, как вышло-то…

— Вернулся, а дома горе какое…

— Жаль мужика!

— Папка! — Шурочка вся в слезах бросилась к нему. И он подхватил ее на руки, прижав к себе со всей той силой и нежностью, на которые был способен, окончательно огрубев на этой сумасшедшей войне. Он вдыхал пряный запах, ее черных, доставшихся от матери волос, гладил нежную кожу щек, целовал ее маленькие ручки, обхватившие натруженную красную шею.