Александр Харламов - Перед грозой

— Так что делать-то? — спросила, в который раз за сегодня уже, Анна.

— Больна она! Лихоманка ее бьет! — произнесла Варвара — самая старшая из сестер.

— А не дай Бог заразная… — подхватила Анна.

— Пусть дети пока у меня поживут! Им с моим Ванькой сподручнее будет перенести все это… — Елена кивнула на пол, где все еще лежал всеми забытый и одинокий мертвый дед Федор — бывший дворянин, кулак, погибший за советскую власть в войне с немцами. — Погодки они все-таки почти…

— А с Акулиной? С Акулей кто будет? — строго спросила Варвара.

— С ней буду я! — решила Анна — единственная из сестер, так и не нашедшая своего женского счастья и не вышедшая замуж. В ней не было легкости Елены, кротости Акулины, солидности и рассудительности Варвары, она была обычной женщиной, засидевшейся в девках, заботящейся о матери, много лет назад ослепшей из-за удара грозы.

— Вот и порешили… — встал со своего места Варька, проверяя, сколотили ли гроб для Подерягина их с Еленой мужья.

Когда гроб был готов, они не стали ждать положенных суток, оставляя мертвеца переночевать дома. Слишком опасно это было для всей их семьи и лежащей без сознания в жару Акулины. Вместо этого их мужья на руках отнесли гроб на кладбище, как можно скорее. В начавшихся сумерках на плохо сбитую крышку упали первые комья земли.

— Пусть земля ему будет пухом! — бросив комок глины, проговорила Варвара, отходя подальше. Один за другим соседи и сестры прощались с Подерягиным старшим. Каждая из них думала, что пока идет война, война на уничтожения целого народа, им еще ни раз придется приходить сюда и прощаться с кем-то из близких.

— Кажись все! — Федор Винокуров — муж Елены отряхнул руки и аккуратно поставил лопату рядом с чужой могилкой. Ровный коричневый холмик одиноко возвышался на заметенным снегом кладбищем.

Они двигались по полю с выключенными бортовыми огнями. Петр прижимался к танковой башне, чувствуя щекой холодную морозь, покрывающую металл. Чуть впереди сидел Прохор Зубов, который после их первой операции стал намного ближе к Подерягину, чем раньше, окончательно и бесповоротно избавишься от сомнений по поводу его благонадежности. Смерть Табакина, в которой они винили себя, объединила их, сделав если не близкими людьми, то друзьями уж точно.

Мотор мощной тридцатьчетверки призывно журчал, на каждой ухабине лязгая гусеницами. В каждом пролеске, в каждом овраге Петр узнавал знакомые с юности места. Вот они медленно перевалились через сухую балку, проехали «березку», оказались перед ериком, а от него до родного дома рукой подать. Вон чернеет его крыша на фоне таких же изб, покрытых соломой. В сердце от тоски противно защемило. Как там отец? Как Акуля? Как дети? Эти мысли постарался он от себя отогнать, уверяя себя, что перед таким серьезным боем размениваться на телячьи нежности нельзя, но раз за разом возвращался к теплу и уюту домашней горнице и аромату свежеиспеченного хлеба. Прохор заметил его состояние, весело подмигнул из-за башни:

— Ничего, Петр Федорович! — махнул он рукой ему, перекрикивая рев мотора. — Как возьмем город, так и домой сгоняете. Семью повидать — дело святое! Если бы я мог сейчас под Ленинградом оказаться, да мать… — при этих словах, от нахлынувших воспоминаний он побледнел и через силу улыбнулся. — Будет тебе увольнительная! — пообещал капитан Зубов после доставки важнейшего «языка» из немецкого тыла, перепрыгнувший через звание. Подерягину тогда тоже хотели присвоить кого-то, наградить, но в дело вмешался майор Тополь, настоявший на том, что необходимо подождать. Ведь героя наградить всегда успеется, а вот скрытую контру раздавить…Вообщем Петр и не обижался. За свои почти без малого сорок лет он свыкся с мыслью, что является сыном неугодного «врага народа» и не обращал на все придирки никакого внимания.

Громко всхрапнула лошадь. Подерягин обернулся назад, рассмотрев сумерках точеную фигуру кубанского казака из дивизии Суржикова. Одет он был в длиннополую бурку, лохматую папаху, ехал, покачиваясь в седле, весело что-то себе напевая, будто и не в бой собирался брать хорошо укрепленный вокзал, а к девчатам на прогулку. Этой бесшабашной смелости казачьей он немного завидовал.

— Чего смотришь, пехота? — заметив его взгляд, спросил казак. Был он красив собой, как и положено, чубат, с густыми длинными усами на миловидном, почти женском лице.