Юрий Щербаков - Ушкуйники князя Дмитрия

Но не хищный посвист стрелы, а истошный жоночий визг резанул вдруг уши. Рванулся и умолк мгновенно, будто пресеченный, затиснутый обратно в исторгнувший его рот тяжелою мужскою пястью. Поновляев, не мешкая, ринул коня на бугор и, не успевши еще толком осмыслить увиденное с его вершины, с лязгом вырвал саблю из ножен. За ним вниз по склону наметом ссыпались его дружинники.

Потом было все, ставшее уже привычным: храп коней, удары по железу и в мягкое, предсмертные стоны татар и матерная брань русичей, вяжущих руки побежденным. Краткая стычка, не оставившая в памяти следа. Навсегда залег в ней лишь тот, первый, взгляд с вершины бугра.

Душным маревом, обволакивающим мороком многажды и многажды являлась потом Мише эта картина: распяленные, разбросанные бесстыдно женские тела и копошащиеся, будто рвущие их на части полуголые мужики, а чуть посторонь – отчаянно взбрыкивающие в последнем усилии оттолкнуть навалившегося промеж них дюжего насильника с полуспущенными уже кожаными штанами ослепительно белые женские ноги. Видно, и кричала‑то их хозяйка, чая отдалить неизбежное страшное мгновение, когда войдет в нее, ломая сопротивление, тяжкая мужская плоть. Потом и другой еще взгляд был, когда спрыгнул он с коня и, перешагнув через разбойника, так и не успевшего надернуть порты, подошел вплоть к простертому на траве женскому телу.

И будто вобрал, впитал всю ее – от розовых вершинок невысоких грудей до темного пушка внизу живота – за те краткие мгновения, пока в раскосых, под черными, будто нарисованными, бровками глазах не зажглось осмысленное выражение, и маленькие точеные руки метнулись, закрывая лоно и грудь от его пронизывающего взгляда. Отворотившись и непроизвольно сглотнув набежавшую слюну, Поновляев бросил на простертое перед ним тело свой дорожный вотол.

Спасенная жонка оправилась от испуга вельми быстро. Другие, понасиленные разбойниками, еще охали, помалу приходя в себя и пытаясь прикрыться кусками разорванных одежд, а она уже стояла перед Поновляевым, придерживая на груди дареную сряду. В ответ на его улыбку – уж больно смешной казалась она в его желтой суконной одежине – гневно свела брови:

– Гулям! Я сестра властителя Высочайшей Орды Зульфия! Доставь меня к брату!

Крутанувшись так, что многочисленные косички вихрем овеяли голову, царевна шагнула встречь своим охающим служанкам. От них‑то Поновляев вскорости и уведал, как оказались жонки в степи, почитай что без охраны. Про нравность любимой ханской сестрицы он и раньше слыхал, но чтоб так, с тремя нукерами всего, в степь умчать…

А по цветочки-лютики царевне захотелось!

Покуда татарки, окружив в отдалении госпожу, пытались одеть ее по‑годному, Поновляев подошел к ждущим решенья участи разбойникам. Да и не ждали они уже ничего, кроме неизбежного конца. Один, крайний, в изодранном грязном халате, рухнул на колени:

– Убей, урусут! Убей сейчас!

Миша зябко перевел плечами, понимая, что не храбрость или гордость исторгли просьбу разбойника. Просто ведал татарин: самое малое, что ждет его в Сарае-ал-Джедиде, – это быть живьем посаженным на кол. Отойдя, Поновляев кивнул дружиннику на просящего. Отворотившись, услышал, как за спиною коротко свистнул милосердный клинок. Вспомнилось вдруг речение, считанное когда‑то ушкуйным побратимом Прокопом в булгарской бане: «Аллах свершит свое дело…»

– Как ты смел отпустить его!

И вправду, преизлиха нравна царевна! В струящейся накидке, нарядных шальварах, красных остроносых туфлях, она стремительно подскочила к Поновляеву. И – пропали гневные молнии, будто потушенные озерной голубизной Мишиных глаз. Отвернулась, скрывая вспыхнувший на щеках жаркий румянец, потом глянула искоса:

– Этих тоже!

Новгородец понимающе склонил голову, чуя, что пропал, что и под богатою одеждою явственно зрит все изгибы тела Зульфии, и неудержимо манит его алый бутон ее чувственного рта, на который тщетно пытается наложить царевна печать гордого безразличия. Девушка еще раз потерянно глянула, как окунулась с разбегу, в нестерпимую голубизну Мишиных глаз и поспешно отворотилась к степному окоему, где золотыми каплями стекали на землю минареты Сарай-ал-Джедида.

И подхватило, и понесло с того дня Мишу жарким течением разбуженной крови в сладкий смертельный омут, во глубине которого призывным блеском светятся огромные девичьи глаза и мерцает недоступное русалочье тело.

Хан был милостив. За сестру отблагодарил дорогим перстнем и назначением сотником во дворцовую охрану. После зимних кровавых трудов русичи будто в рай попали. Только не благостным покоем, а сладкою истомою наполнял сердца этот рай. Ить не каменные они, сердца‑то под кольчугою! И куда деваться новоявленным стражам от невнятных шепотов, лукавых пересмеиваний, вкрадчивых шорохов, жарких взглядов из‑под жоночьих кисейных завесок, из коих словно соткан воздух женской половины дворца! Ох и легко же потерять голову в этом обволакивающем дурманном раю из‑за какой‑нибудь волоокой гурии!