Юрий Щербаков - Ушкуйники князя Дмитрия

Скоротечен конный бой, и скоро уж русичи пробились к телохранителям – тургаудам самого Арапши. И – нашла коса на камень! На одном месте затоптались лавы супротивников, не в силах одолеть одна другую. Чутьем полководца уловив, что минуты эти решают исход сражения, Арапша сам выскакал в первую ратную линию. Одного за другим, будто играючи повергнув двух русичей, схлестнулся с третьим. Все верно рассчитал опытный воитель, качнулись в руках аллаха чаши весов, коими измеряет небесный повелитель цену победы. Уже подались на левой руке Мамаевы нукеры, уже и русичи изнемогли в сече с отборными тургаудами. И ежели не остановить попятившееся войско сей же часец – то все, конец, смерть.

И это была последняя связная мысль Поновляева, ибо в следующий миг стало будто невесомым его тело – и того невесомей – железная булава, утыканная шипами, невесть когда и как охваченная его десницей. Всего сотворенного им дальше Миша не помнил, как не помнили ратных подвигов своих легендарные берсеркерки, о которых пелось в северных сагах, что сокрушали они в одиночку целые дружины. Скольких оглоушил Поновляев страшным своим оружием, каким чудом уходил от многих и многих ударов, а только пробился к торжествующему Арапше и, отхлестнув здоровенного, на голову выше его тургауда, с утробным рыком опустил булаву на позолоченный шлем царевича. И, не глядя уже на поверженного Арапшу, продолжал крушить шлемы, мисюрки, колонтари, панцири, не ощущая смертного трепета живой плоти под железом вооружений. В избитой, рваной кольчуге, весь в чужой и своей крови, опамятовался он от образовавшейся вдруг круг него пустоты. И лишь тут, остоявшись и озревшись, когда хлынул вдруг в уши гул удаляющегося к Сараю сражения, да и не сражения уже, а погони, понял вдруг, что – победа…

Весь остаток зимы для полонянников-русичей, нежданно-негаданно опять ставших воинами, прошел в непрерывных ратных трудах. Часть Бегичевой дружины, оставленная в отвоеванном Сарае с ханом Тюляком, не зная сна и отдыха, моталась по заснеженной степи, очищая окрестности от остатков воинства Арапши и разбойничьих шаек, коих развелось под ордынскою столицей великое множество. Русичей не жалели, кидая впереймы самым злобным бродягам, но и новоиспеченные гулямы, почти ополовинившиеся за это время в числе, в свой черед не жалели супротивников. В бесконечных погонях и сечах осуровели, олютовели бывшие княжьи дружинники, и сами – почернелые, обветренные, продымленные у походных костров – похожими стали на удалых степных разбойников. Зато и рубиться научились крепко, и стрелы пускать по‑татарски на полном скаку, и ременные петли метать без промаху, ведая, что без суровой этой ратной науки в живых не остаться.

Поновляев, под начало которого отдали русских гулямов, держал их твердою рукою. Получив после памятной сечи у Сарай-ал-Джедида от нового хана званье сотника-юзбаши, он, несмотря на уговоры и посулы Вельяминова, не вернулся с ним в Мамаеву ставку. Будто само собою разрешилось тяготившее сердце двоесмыслие. Хоть и понимал он пользу для русского дела от своего сидения в Мамаевой Орде, а не принимала душа необходимости соглядатайства.

Как ни крути, а покуда от Вельяминова он худа не видел, да и слово давал служить боярину верой-правдой. Прикипел он к новой своей дружине, и перед совестью соромно было бы бросать сейчас поверивших ему людей. Главною заботою для Миши стало теперь сохранить да вывести их на Русь. Трудно, невозможно почти сотворить в одиночку побег из Орды, пусть и раздираемой междоусобьями. Беглец в степи, хоть конный, хоть пеший, – как на ладони, и каждый встречный норовит ладонь ту захлопнуть, зажав в ней намертво незадачливого резвеца.

В поновляевской дружине давно все уведали, что путь домой у них общий, а вот когда и как – то пусть старшой обмысливает. Не забывал Миша и тайного дела своего – когда сам, а когда со вновь обретенным побратимом Степаном Каликою передавал проведческие новости в укромный дом на окраине Сарая…

Весна прихлынула вдруг и сразу. Низкое серое небо, с которого жгучий хвалынский ветер нес вперемешку снег с песком, нежданно скоро очистилось и заструило из бездонной глубины своей заголубевшую теплынь. Кони мягко ступали по молодым, едва поднявшимся, степным травам, задорно зеленеющим под сухо шелестящими прошлогодними стеблями. Ни с чем не сравнимый полынный аромат разбуженной степи кружил ратникам головы, и не думалось в этом вольном безмятежьи о минувших и грядущих кровавых сшибках или нежданной стреле, могущей сорваться вон хоть с того, заросшего ковылем, бугра. С него, поди, уже и сарайские минареты видать.