Артур Дойль - Тень великого человека

Теперь я подошел к самому концу моего рассказа и очень рад этому, потому что я начал писать мои старые воспоминания с легким сердцем, полагая, что это займет меня в длинные летние вечера, но по мере того, как я подвигался вперед, в моей душе вновь пробудилось много затихшего горя и ожили в памяти наполовину забытые огорчения, а теперь моя душа так загрубела, как кожа дурно остриженной овцы. Если доведу свой рассказ до конца, то дам клятву никогда не брать пера в руки, потому что сначала это дело кажется легким, но оно похоже на то, когда идешь вброд по реке с неровным дном, и прежде, чем успеешь оглянуться, нога соскользнет и попадешь в яму, из которой приходится выбираться с большим трудом.

Мы похоронили Джима и де Лиссака в одной общей могиле с четырьмястами тридцатью одним солдатом из французской гвардии и нашей легкой инфантерии. Ах! Если бы только можно было сеять храбрых людей так, как сеют семена, то наступило бы такое время, когда у нас был бы урожай героев! Затем мы оставили далеко за собой это кровавое поле битвы и вместе с нашей бригадой перешли французскую границу, направляясь к Парижу.

В течение всех предшествовавших этим событиям лет я привык считать французов очень дурными людьми, и так как мы слышали о них только то, что они дерутся и убивают людей, то, мы, понятно, думали, что они злы от природы и что с ними страшно встречаться. Но ведь и они слышали о нас то же самое, а потому, разумеется, составили себе точно такое мнение и о нас. Но когда мы проходили по их деревням и увидали их красивые маленькие домики, этих кротких, спокойных людей, которые работали в полях, женщин около большой дороги с вязанием в руках, старую бабушку в огромном белом чепце, которая подхлопывала маленького ребенка для того, чтобы научить его вести себя прилично, — все это так напоминало мне о доме, что я не мог понять, почему мы так долго ненавидели этих добрых людей и боялись их. Но я полагаю, что на самом деле мы ненавидели не их, а того человека, который ими правил, и теперь, когда он удалился, и его большая тень уже не покрывала земли, ее опять освещало солнце.

Мы благополучно прошли по деревне. Это была очень красивая местность, какой мне еще не приходилось видеть до сих пор, и, наконец, подошли к большому городу, причем нам пришло в голову, что может быть тут опять произойдет битва, потому что в нем жило так много людей, что если бы из двадцати человек вышел только один, то из них составилась бы прекрасная армия. Но в это время они поняли, что было бы жаль испортить целую страну ради одного только человека, а потому они сказали ему, что теперь он сам должен заботиться о себе. Затем мы услыхали, что он сдался англичанам, и что для нас были отворены ворота Парижа, что было для меня приятным известием, потому что с меня было довольно и одного сражения.

Но в Париже осталось еще много таких людей, которые любили Бони, и это было вполне понятно, потому что он доставил им славу, и он никогда не заставлял свою армию идти туда, куда не пошел бы сам. Скажу вам, что они смотрели на нас сурово, когда мы вошли в город, а мы — солдаты, принадлежавшие к бригаде Адамса, вступили в него прежде других. Мы прошли по мосту, который называется у них Нельи — это слово легче написать, чем выговорить, пошли прекрасным парком — Bois de Boulogno и дошли до Елисейских Полей. Здесь мы расположились биваком, и вскоре на улицах города появилось так много пруссаков и англичан, что он стал скорее похож на лагерь, чем на город.

Когда я в первый раз получил отпуск, то пошел вместе с Робом Стюартом, моим товарищем по роте — нам позволяли ходить по городу только вдвоем — на улицу Мирамениль. Роб ждал в швейцарской, а меня повели наверх, и едва только я поставил ногу на лежащий у двери ковер, как передо мной появилась кузина Эди, все такая же, какой она была и прежде, и пристально посмотрела на меня своими странными глазами. В первую минуту она не узнала меня, но, сделав три шага вперед, она бросилась ко мне и обвила своими руками мою шею.

— О, мой дорогой старый друг Джек! — воскликнула она. — Как вы красивы в красном мундире!

— Да, я теперь солдат, Эди, — сказал я очень сухо, потому что, когда я смотрел на ее прекрасное лицо, то мне казалось, что я вижу за ним другое лицо, которое смотрело на небо в то утро, когда я был в Бельгии на поле сражения.

— Скажите, пожалуйста! — воскликнула она. — Кто же вы теперь, Джек? Генерал? Капитан?