Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

– Признаёшь ли вину за собой, Матвей Петрович? – спросил Гаврила Иваныч Головкин с суровой честностью в лице.

Спорить с показаниями Ефимки Матвей Петрович не мог.

– Не признаю! – глухо ответил он. У него оставалось самое последнее оправдание: древлеотеческое, от скрижалей прадедовых. – Я трижды после дыбы и кнута вину не признал, а из того следует, что по закону я невиновен!

Сенаторы взволнованно зашептались, и Матвей Петрович понял, что они раздосадованы. Они хотели, чтобы князь Гагарин сам себя осудил.

– Запирательство тоже вина! – огласил Гаврила Иваныч.

Душа Матвея Петровича носилась по залу суда, как птица, случайно влетевшая в окно, билась о стёкла, хлопала крыльями.

– Ох, Матюша! – с весёлым сочувствием вздохнул Меншиков. – Друг ты нам всем любезный, верно, бояре? – он оглянулся на сенаторов. – Сколь соли вместе съели, сколь вина вместе выпили! Однако же государь нам – превыше друзей и отца-матери. А потому исповедуйся, сердешный, и готовься с животом проститься. Уж не обессудь, но приговор наш тебе – петля!

В это время на площади в Троицком соборе колокол отбил повечерие.

…Государь жаждал мести. Не казни, не позорного умерщвления врага, в последний свой миг осмеянного чернью, а настоящей мести, когда враг не просто уничтожен, а раздавлен каблуком в лепёшку, точно жаба на дороге.

Матвея Петровича по-прежнему держали в каземате, но уже никого к нему не допускали. Только иной раз являлся вестовой от царя и сообщал, что происходит. Изменник должен узнать цену своей измены. Матвей Петрович плакал и зажимал уши, но караульные отнимали его руки от ушей. И каждая новость была будто убийство. Государь убивал своего врага многократно.

По всем городам и острогам Сибири на базарах и в присутственных местах глашатаи прокричали царские слова о том, что князь Матвейка Петров Гагарин есть плут и недобрый человек, а потому отшиблен от места и будет повешен. Во всех канцеляриях державы Пётр повелел водрузить «зерцала»: дощатые тумбы с окошками, в окошках – наиглавнейшие указы, и два из них – про воровство сибирского губернатора. Чтобы всё государство от смоленских рубежей до китайской границы проклинало лихоимца во веки веков, аминь. Все портреты князя Гагарина было приказано разорвать и сжечь, и даже канал под Вышним Волочком, построенный Матвеем Петровичем, отныне из Гагаринского переименовали в Тверецкий.

Графиню Дарью Головкину заставили в храме встать на колени и под иконами отречься от батюшки. Монахиня Анастасия, а прежде – Аннушка Гагарина – приняла великую схиму и удалилась в пустынь. Алексея Гагарина сослали служить на галеру. У Евдокии Степановны отняли все имения, все дворцы, все доходы, оставив ей только то, что она тридцать лет назад получила от своего батюшки в приданое к свадьбе. Царь шарил по жизни Матвея Петровича, подбирал всякую ниточку и злобно рвал её.

Только через год, натешившись, Пётр согласился завершить отмщение. По Питербурху было объявлено о долгожданной казни князя Гагарина.

В назначенный мартовский день толпа заполонила Троицкую площадь, посреди которой возвышалась виселица. Пришли все, кто смог: чиновники, канцеляристы, мастеровые, солдаты и офицеры в треуголках, слуги, ямщики, купцы, оброчные мужики, калеки-попрошайки, карманники, монахи и разные бродяги. С балкона аустерии из-под вывески с портретом Петра смотрели, покуривая трубки, иноземные посланники в шляпах с перьями и голландские шкиперы. Немало было и баб: поварих, портомоек, чистеньких горничных, лавочниц и полковых потаскух. Среди гомонящего моря людей громоздились кареты на грязных золочёных колёсах, торчали вельможи на конях. Сновали мальчишки, взвизгивали собаки, кое-где ругались, откуда-то слышался смех. Команда музыкантов стояла на паперти Троицкого собора и вразнобой завывала армейскими фаготами и гобоями. Окна двенадцати коллегий тихо и тепло светились – в пасмурный день во всех залах и кабинетах горели свечи. В окне Юстиц-коллегии, словно грозный призрак, темнела фигура царя.

Рядом с виселицей вытянулся длинный пиршественный стол, щедро заполненный бутылками вина и заморскими фруктами в серебряных вазах. За столом сидели господа сенаторы и другие любимцы государя, а среди них – замордованный матрос Лёшка Гагарин и старушка Евдокия Степановна, уже тронувшаяся умом, – вдова при живом ещё муже. Правил застольем князь Меншиков; он весело грыз яблоко. Пирующих отгораживал от народа строй гвардейцев. Холодный дождь сыпался на белые скатерти и пышные парики, но никто из участников застолья не порывался уйти, ведь это Пётр Лексеич придумал превратить казнь Гагарина в праздник и усадить за стол с угощениями жену и сына того, кто будет повешен во время обеда.