Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

– Вора лихого! – ответил Пётр. – Или ты белокрыл, как серафим?

– От твоей казны не брал никогда! – замотал головой Матвей Петрович. – Дела путал, не следил, траты не записывал… Но не брал!

Матвей Петрович вглядывался в государя со страданием и отчаянной надеждой. Неужели царь не понимает, что из казны воровать – промысел жалкий? Сашка Меншиков пусть ворует, он иначе не умеет. А у него, у князя Гагарина, таможни и винокурни, откупы и подряды, пушнина и китайские караваны!.. Он от своего места получал вдесятеро против того, что мог бы украсть из казны! Для него воровать – всё одно, что посевное зерно молоть!

– С чего же ты богат?

Пётр плеснул из кубка в лицо Гагарину.

– Из того колодца черпал, который сам и выкопал!

Пётр смотрел на Гагарина с ненавистью. Голый, толстый и старый мужик – на вислых титьках шерсть вон вся седая. Сизая мотня – будто серьги петушиные. Боится дыбы – аж рожа плывёт; о пощаде с колен умоляет. Но этот голый мужик – первый хозяин на державе. Он, царь, по хитроумию в делах и на подмётки Гагарину не годен. Можно Гагарина на части порвать и псам скормить, но всё равно его не превзойти. А лучше царя быть нельзя!

– Крути, Пантелей! – распорядился Пётр.

И Матвей Петрович отпустил себя. Не надо напряжением воли бороться с пыткой и терпеть, стараясь ничего не сказать. Ему же нечего скрывать; у него нет узелков, которые надо развязывать. Самая прежестокая пытка – дело напрасное, ежели пытаемый не чует за собой греха, а Матвей Петрович греха не чуял. И поэтому ему нужно отдаться страданиям и просто отмучиться, сколько царь пожелает. Он – только тело, которое будет корчиться от боли.

Профос умело взялся за рукояти кабестана. Трос полез вверх, Матвей Петрович суетливо вскочил на ноги, но его согнуло, когда сзади задрались связанные руки, и наконец он истошно закричал, когда его подняло в воздух, и руки с хрустом медленно провернулись против своей природы, выходя из плечевых суставов. Тяжесть откормленного брюха раздирала тело даже без груза на ногах. Матвей Петрович повис, дёргаясь и завывая, а профос закрепил кабестан клином и деловито встряхнул в руке толстый кнут…

Матвей Петрович очнулся на полу, когда профос окатил его водой из ведёрка. В каждом плече горело по костру, вывернутые руки не шевелились, исполосованная кнутом спина ядовито пылала. Дрожали все поджилочки.

– Признаёшь воровство? – откуда-то издалека спросил царь.

– Не признаю, – прохрипел Матвей Петрович.

Царь вдруг оказался рядом с Гагариным. Схватив за волосы, он задрал голову князя и сунул ему в лицо какую-то вещицу.

– А это признаёшь, козёл душной? – яростно спросил он.

В заскорузлых пальцах царя сияла пайцза Дерущихся Тигров.

Откуда пайцза у Петра?! Как это возможно?! Даже сквозь жгучую боль Матвея Петровича насквозь пронзило могильным холодом. Государь всё же вскрыл его душу, будто отодрал приколоченную дверь, но вскрыл не пыткой.

– Не ведаю сего… – прошептал Матвей Петрович.

В стылом каземате Адмиралтейства словно пахнуло пряностями. Пайцза – это не прореха в казне, это нестерпимый царю Китай! Это унижение от потерянного Амура и снесённого Албазина, это позорный обычай «коутоу», это надменный богдыхан, это недоступное золото Яркенда!.. А ещё пайцза – это дерзость губернатора, холопа, который ради своей выгоды переступил через гордыню государя, через интерес державы и через кровь!

– Лжа! Всё ты ведаешь, дьявол! – как аспид прошипел Пётр. – Сие – знак измены государству! За китайские караваны, иуда, ты вверг меня в войну с контайшой! Я Аюке запретил воевать, а ты сам войну устроил, Петрович!

– Не было… – выдохнул Гагарин, но Пётр его не слушал.

– Войну только царь объявлять может, а ты – царь?! Царь, да?!

– И в мыслях не имел…

– Твоя корысть державы поссорила! Ты на мой престол невидимый сел! Ты, Петрович, хуже моего Лексея, которому сам же приговор подписывал!

Пётр распрямился над лежащим в луже Гагариным.

– Крути, Пантелей! – приказал он профосу с наслаждением мести. – Только не до смерти! Его ещё Сенат судить должен!

Дыба снова вознесла Матвея Петровича к потолку, и профос взялся за кнут. Царь ничего не спрашивал, отвечать ничего не требовалось, и теперь Матвей Петрович окунулся в безумие боли даже с облегчением: скорей бы из него вышибли дух! Царь не дознаётся до правды – он всю правду уже знает до конца, и сейчас просто терзает своего пленника, наказывая страданиями. А чаша страданий не бездонна.