Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

Емельян помог владыке забраться в лодку, а Пантила усадил Айкони. Покачей и Епарка столкнули калданку с отмели и запрыгнули в нос. Четыре весла разбили гладь воды. Лодка скользнула прочь от рогатой деревни.

В это время в десяти верстах от Балчар на берег Конды под Упи-горой, шлёпая по руслу ручья, выбрался Григорий Ильич. Ноги его заплетались, он то и дело падал. Одежда его превратилась в лохмотья, он потерял один башмак, зато поверх камзола напялил рваную и ржавую кольчугу Ике-Нуми-Хаума. По спине Новицкого, чуя под кольчугой гниющую рану, ползали мухи; штанина на вздутом бедре пропиталась бурой сукровицей. Григорий Ильич уже не понимал, где он. В Батурине в хоромах Мазепы? В Варшаве при дворе короля Августа? В Тобольске в своём убогом домишке? Или на дощанике владыки посреди Оби?.. И почему вокруг всё так странно? В гнойно-белом небе с шипеньем ворочается зыбкое солнце, похожее на клубок змей. Деревья шевелятся, вытягивают ветви, срамно ощупывают друг друга, оплывают вниз, как восковые свечи, и тотчас отрастают обратно. Обомшелые валежины ползут поперёк пути, будто сказочные звери крокодилы. Упи-гора вздымается огромным нарывом и мелко дрожит. А по Конде течёт бурое тесто, усыпанное кровавыми звёздами. Смрадный ветер облизывает лицо.

– Почекай, почекай, Аконя, я зараз прыйду и врятую тэбэ, звыльню, – бормотал Новицкий. – Сам пыду з тобою навики в дрэмучу гущавину…

Григорий Ильич запнулся и полетел в воду, окунувшись с головой. Холодная вода вернула его в чувство. Тайга позеленела, небо посинело, река заблестела, только белое солнце осталось шипящим клубком змей. А на коряге возле Григория Ильича сидела Хомани в бухарском платье куйлак и в шароварчиках лозим. Волосы у неё были заплетены во множество косичек.

– Гириша! – ласково позвала она.

– Аконя? – вскинулся Новицкий, просияв.

Он стоял в воде на четвереньках.

– Я Хомани.

– Хоманя… – разочарованно угас он.

Он начал подниматься. С рукояти сабли свисала какая-то водоросль.

– Я скучать тебе, Гириша, – жалобно сказала Хомани.

Григорий Ильич уже потерял к ней интерес.

– Я поспышаю, Хоманя, поспышаю… – отцепляя водоросль, пояснил он. – Мэнэ трэба врятуваты твою сэстру…

– Я знать, Гириша, – согласно закивала Хомани.

– Колы владыко зловыв ие, трапытся быда… – Григорий Ильич говорил уже сам себе, направляясь вверх по течению. – Якщо вона нэ приймэт хрещення, ие у Тоболэску и страчують смэрттю. А якщо вона приймэ, то помрэ моя любов. Я спасыння моэ любовы, Хоманя…

Хомани уже стояла на берегу в осоке, и он, бултыхая, прошёл мимо.

– Иди, мой князь! – вслед ему сказала Хомани.

– Прощай, Хоманя, – не оглядываясь, бросил Новицкий.

– Не прощай! – крикнула сзади Хомани. – Я скоро обнять тебя, Гириша!

Тропы вдоль берега не было, и Григорий Ильич лез через густую траву, карабкался по обмытым корягам, принесённым паводком, или перебирался через упавшие деревья, отчаянно ломился сквозь кусты или брёл по воде – то по колено, то по пояс. Его мысли заняло одно всепоглощающее желание: бежать с Айкони в тайгу. Тайга укроет их обоих. Никто не сможет спасти Айкони – одна лишь тайга сможет. А ему больше ничего не нужно от этого мира: не нужны люди, не нужно своё дело, не нужен Христос. Он, бывший полковник Григорий Новицкий, невыносимо устал. Страдания источили его сердце. Душа изнемогла в усилиях многолетней борьбы. И теперь он бросит всё. Надо только забрать Айкони. Отнять её у владыки Филофея. Воля тайги, которая теперь стала его собственной волей, приведёт его к владыке. Айкони победила. Не он перетянул её к себе, а она перетянула его на свою сторону: от Христа – к лесным демонам. И ладно. Лишь бы с ней. Лишь бы с ней. Айкони – его солнце и его луна, его земной круг и небесный свод.

– Я бижу до тэбэ, Аконя… – твердил он, обращаясь к Айкони. – Я тэбэ нэ залышу… Заощадыту… Я повынэн встыгнути…

Он шёл и шёл в бреду по краю таёжной реки, утратив и разум, и душу, и не ощущал, что жизнь в нём догорает. Его вёл чужой приказ, овладевший помрачённым сознанием. И остановить его могла только смерть.

А лодка владыки стремительно двигалась по Конде навстречу Григорию Ильичу. Четыре гребца дружно махали вёслами. Владыка не хотел терять время, но к полудню выяснилось, что калданка протекает. Видимо, её пересушили на солнце, и днище треснуло. Лодку требовалось починить.

На берегу подвернулась небольшая поляна. Емельян разжёг костёр и подвесил котелок. Епарка и Покачей пошли в лес собирать смолу-живицу. Пантила перевернул долблёнку, отыскал щель и оторвал от рубахи полосу, чтобы извалять её в смоле. Он рассчитывал остриём ножа запихать ткань в трещину и замазать поверху живицей – до ночлега этого хватит. А ночью он сварит рыбий клей и к утру починит лодку так, как следует.