Валерий Осипов - Избранное

— Подберите-ка слюни, Губин. Здесь вам не ясли. И вообще — хватит этих высоких материй.

— Но вы все время думали о возвращении в Москву. И не с пустыми руками. И когда такой случай подвернулся, удав выпрыгнул из вас во всем блеске своих прежних возможностей.

— А мы еще вернемся в Москву.

— Вряд ли.

— Вернемся.

— Нет.

— Поживем — увидим.

— Рассчитываете на слабую память?

— Наоборот, на сильную.

— Будто бы ничего не было, будто бы ничего и не запомнилось?

— Наоборот, было. Наоборот, запомнилось.

— Вам это невыгодно, Бондарев. Сильная память для таких, как вы, — лишние угрызения совести. Если совесть еще осталась.

— Разговор зашел слишком далеко. Пора его кончать. Вы не обвинитель, я не подсудимый. Да, есть у нас за кормой такие вещи, вспоминать о которых хотелось бы только со слабой памятью. Да, кое-где мы работали по-варварски, по-скифски, не жалея людей, забивая гвозди микроскопами! Но ведь, кроме этого, был еще и настоящий энтузиазм, был порыв миллионов, были героизм и дерзания — разве об этом уже забыто? Ведь был Днепрогэс, была Магнитка, Комсомольск-на-Амуре, Сталинградский тракторный, Кузнецкстрой, московское метро — вот что такое сильная память!

— И тем не менее, Бондарев, не вам об этом говорить, вам уже не вернуться в Москву. Спрос на разговоры об энтузиазме, особенно в вашей трактовке, давно уже кончился. Вы со своей философией просто вышли из моды.

— Моды, как известно, определяются женщинами.

— И женщины уже донашивают ваш фасон. Еще не могут отказаться от вас полностью, еще тянутся к вам физически, по инерции, но нравственно они уже донашивают вас.

— Женщины и нравственность? Эх, профессор, что-то у вас там не в порядке с наукой, в вашем институте!

— Вот еще одно подтверждение моим словам.

— Значит, донашивают нас женщины?

— Безусловно.

— Я бы не сказал…

— Я понял ваш намек с самого начала. Как всегда, это был удар ниже пояса. И все же…

— Ладно. Чтобы закончить эту дискуссию, которая, как говорили в старые времена, кажется, начинает постепенно перерастать в инструктаж, я назначаю вам через год свидание в Москве. Самое большее — через два. В моей приемной.

На волне 5,7 метра. Прямой односторонней радиотелефонной связью. От Губина. «Вызываю Полозову. Повторяю: вызываю Полозову. Маша, говорит Губин, говорит Губин. Я нахожусь на центральной базе Владимирской экспедиции. Повторяю: нахожусь на центральной базе Владимирской экспедиции. Что с вами? Что с с вами? Где находитесь сейчас? Почему не вернулись на базу? Как поняли? Прием».

На волне 4,9 метра. Прямой односторонней радиотелефонной связью. От Полозовой. «Вызываю центральную базу Владимирской экспедиции. Повторяю: вызываю центральную базу Владимирской экспедиции. Говорит Полозова, говорит Полозова. Иван Михайлович, это вы? Повторяю: это вы? Подтвердите чем-нибудь, что это действительно вы. Как поняли? Прием».

На волне 5,7 метра. От Губина. «Маша, проходимость очень плохая — шумы, помехи. Повторяйте отчетливей, повторяйте отчетливей. Помните, как упал цейсовский бинокуляр в шестой лаборатории и сломал каблук на ваших туфлях? И как вы потом горевали — о туфлях, разумеется. Помните? Как поняли? Прием».

На волне 4,9 метра. От Полозовой. «Иван Михайлович, дорогой, спасибо. Повторяю: спасибо. Зачем вы прилетели с вашим больным сердцем? Зачем? Как поняли? Прием».

От Губина. «Маша, как чувствуете себя? Как чувствуете себя? Почему не вернулись вместе со всеми? Прием».

От Полозовой. «Иван Михайлович, все хорошо, все будет хорошо. Все объясню при встрече… С рабочим Семеновым двигаюсь к колхозу имени Двадцатого съезда. На стоянках условно пробую метод в минусовых режимах. Возникают интересные мыслишки. Правда, без аппаратуры все это несерьезно…»

«Маша, Маша! Вы слышите меня? Мы пошлем за вами самолет в колхоз Двадцатого съезда. Я прилечу сам. Как поняли? Прием».

«Иван Михайлович, не смейте этого делать. Слышите, не смейте! Во-первых, здесь очень низкое давление. Вы просто не имеете права лететь сюда с вашим больным сердцем. Во-вторых, я убедительно прошу вас (это сейчас моя самая большая просьба) ничем не одалживаться у Бондарева. Абсолютно ничем!»

«Маша, подумайте о своем состоянии. Зачем такой риск? Отбросив все мелкое и временное, думайте сейчас только о главном — о будущем человеке, жизнь которого зависит только от вас».

«Иван Михайлович, то, что я делаю сейчас, для меня очень важно. Повторяю: очень важно. Кроме Бондарева, здесь ни у кого нет самолетов, а воспользоваться сейчас его помощью для меня органически невозможно. Понимаете, органически…»