Маргита Фигули - Вавилон [litres]

Она презрительно посмотрела на него и негромко рассмеялась.

– Только рабыни жаждут подарков, – отозвалась Телкиза. – Но я пресыщена роскошью. Чем же может удивить меня персидский царь, когда нет такой драгоценности, которой не поднес бы мне царь Вавилонии! К тому же, как ты ни красив, я любила мужей еще прекраснее. Согласись, владыка мира, мне нечего ждать от тебя.

Дерзкие слова Телкизы задели Кира, но женщина заворожила его стройным станом, затянутым в зеленоватые одежды с золотыми и бирюзовыми пряжками.

– О, нет сомнения, ты хороша, как плоды пальм. И верно, горяча в любви, как само солнце. Но когда приглядишься к тебе, то начинает казаться, что ты – тигрица, прекрасная и хищная тигрица.

– Ты угадал, – равнодушно процедила она, – меня звали тигрицей Вавилона и ненасытной женщиной, потому что не было случая, чтобы я пренебрегла любовью и наслаждением. – Она снова засмеялась, загадочно и язвительно. – Но ты слишком долго осаждал Вавилон и опоздал, за это время я пресытилась любовью и наслаждениями – и ничего не жажду более. Зиждитель людских судеб, бог Набу из Эзиды, судил мне участь Зашир-Бела. Если у тебя хватит терпения, я расскажу тебе о нем. Зашир-Бел в царствование просвещенного Хаммурапи был первым богачом Вечного города. Никто не мог с ним сравниться богатством, красотой, роскошью и умением наслаждаться. Никем мир так не восхищался, никому еще так сильно не завидовали люди. Но с ним произошло то же, что и со мной. Он пресытился, и ничто более не трогало его. Однажды он устроил торжество, слава о котором пережила тысячелетия. В разгар пиршества, когда гости были уже навеселе, он положил руку на свой златотканый пояс со словами: «Я познал все услады, одна лишь услада умирания и смерти неведома мне доселе», потом вытащил флакон с каким-то снадобьем и, испив его, замертво упал на украшенный гирляндами стол.

Рассказывая, Телкиза не сводила глаз с Кира. Постепенно насмешливое выражение сходило с ее лица, и когда она кончила говорить, облик ее напоминал побитое морозом оливковое дерево. Потухшая, сломленная и обессилевшая, она подняла руку и открыла крышку массивной броши, стягивавшей на груди шелк одежды. Без дрожи в пальцах, без страха в глазах Телкиза вынула из нее крохотный пузырек цветного стекла и, зажав его в ладони, сказала:

– И мне, царь, неведома лишь услада умирания и смерти.

Как некогда богач Зашир-Бел, поднесла она пузырек ко рту, опрокинула в себя его содержимое и, прежде чем Кир опомнился, замертво упала к его ногам.

– Кто эта женщина? – вскричал царь, метнув взгляд на стоявшего поодаль Устигу.

Ему ответили, что это благородная Телкиза, жена Набусардара, Кир закрыл руками лицо и погрузился в безмолвную скорбь.

Улучив минуту, Нанаи склонилась над мертвой и прошептала:

– Ты уходишь в царство теней, ты уходишь к Набусардару.

Царь открыл лицо; смутившись, Нанаи поспешно выпрямилась. Заметив ее движение, Кир осведомился:

– Ты с нею в родстве? Не хочешь ли и ты умереть?

– Нет, царь царей, – взмолилась Нанаи, – я хочу жить, смилуйся надо мной, я ношу под сердцем ребенка.

– Желаешь ли ты остаться во дворце или отправишься с изгнанниками в Персию?

– С изгнанниками в Персию, если ты окажешь мне эту милость.

– Будь по-твоему, – решил царь.

Едва прозвучал этот приговор, как к Киру приблизился князь Устига и, ни словом не обмолвившись о своей любви к дочери Гамадана, попросил царя подарить ему Нанаи, чтобы он мог распорядиться ею по своему усмотрению.

– Бери, – ответил Кир не задумываясь, – ты наверняка вынесешь над нею самый справедливый суд.

Взгляд князя не раз приветливо останавливался на лице Нанаи, пока властелин мира выбирал себе жен для услады души и сердца. Тех, кому не суждено было стать наложницами царя, Кир велел угнать рабынями в Персию.

Наконец владыка ласково распрощался с Устигой, который направлялся в Экбатаны, чтобы после двух лет гибельного заточения отдохнуть среди родных.

Тысячи пленников тронулись в путь одновременно с полками, уходившими на войну против массагетов.

Халдеи покидали родной край, в земле которого с незапамятных времен истлевали кости их предков. Понурив головы, уходили они на север, на неприветливую чужбину, где им придется надрываться под бременем непосильной работы, где над их спинами, как вечное предостережение, будет свистеть персидская плетка. С трудом сдерживали они рыдания, но у многих лица были залиты слезами. Иные, храня мужество, уносили в сердце проблески надежды: когда-нибудь займется заря и для рабов.