Рой Якобсен - Стужа

— Может статься, добрый знак, что он сумел добраться сюда, в давешнюю непогоду это попросту невозможно. Но ни слова о том, что он здесь! Молчок!

— Мы что же, будем жить в своем дому будто рабы-трэли?

Примешиваются к этому хору и другие голоса, прежде всего три незамужние хозяйские дочери, они возбужденно шушукаются про убийство Вига-Стюра, новость эта уже у всех на устах, сумрачной тенью окутывает она Геста, который больше спит, чем бодрствует, больше грезит, чем живет наяву, грезит об Аслауг с птицей на лбу, не желающей улетать. Но от еды не отказывается и размышляет о том, что сестру не убили, сидит у очага, разговаривает с Гуннаром, который со времени их последней встречи стал еще долговязее и нескладнее и к Гесту относится как к ровеснику, и с младшим его братом, Свейном, который, обуреваемый безграничным детским восторгом, жаждет увидеть орудие убийства и очень разочарован, что на нем нет крови.

— Буря ее стерла, — говорит Гест, показывая ему рыбью голову на конце рукояти.

В кипучих буднях Бё он потихоньку оттаивает. По сравнению с Йорвой эта усадьба настоящее село — четыре больших дома, множество светелок, клетей, овчарен, конюшен и коровников, — и проживает здесь больше пятидесяти душ, а лежит Бё на открытой равнине, вдали округлыми валами высятся горы, кругом загоны для лошадей и просторные огороженные участки. Хвитау, широкая, тихая, плавной дугой огибает все поместье, она совершенно не похожа на вечно беснующуюся Хитарау. А сколько вокруг голосов и улыбок! Гесту разговоры непривычны, здесь же людской гомон не утихает с утра до вечера, в доме чисто, просторно, на стенах светлые ковры, снег вокруг домов аккуратно утоптан, всюду играют детишки. Чтобы постирать, женщинам нет нужды спускаться к реке по глубокому, чуть не по колено, снегу, воду им приносят, и стирают они под крышей, очаг горит круглые сутки, золу выгребают каждое утро, на стол подают мясо и рыбу, молочную сыворотку и хлеб, и голоса, голоса — гудят, точно улей.

Постепенно и Гест начинает разговаривать, сперва с Гуннаром и Свейном, потом с сестрами, а там и с трэлями и домочадцами, рассказывает о Йорве или повторяет услышанные фразы, словно бесценные стихи, и в конце концов уже не может остановить словесный поток. Он опять принимается корчить гримасы, особенно когда хочет развеселить Свейна, который ходит за ним по пятам и клянется, что готов умереть за него. Правда, Свейну гримасы не нравятся, поэтому Гест, спокойно глядя на него, говорит, что он только-только с мороза и гримасничает не нарочно, дрожь от холода пробирает, и вытягивает руки, хочет показать, как они трясутся, но руки спокойны, даже не думают дрожать.

Он отморозил левую щеку и левое ухо, и на одной ноге два ногтя посинели, так что о поездке к Клеппъярну Старому во Флокадаль и речи нет, заботами Хельги. Вместо этого к хёвдингу отряжают гонца, и Клеппъярн сам приезжает в Бё, в сопровождении двух одетых в кольчуги воинов. Из-под тяжелых бровей старик пристально разглядывает Геста — наверно, вот так же он разглядывает выброшенного на берег кита, прикидывает, сильно ли он подгнил, сколько в нем весу, сколько ворвани, а в особенности кумекает, кто бы мог предъявить права на тушу, — а потом они с Торстейном уединяются за закрытыми дверями и до глубокой ночи о чем-то беседуют. Наутро, после отъезда Клеппъярна, Гесту мнится на лице дяди печать новой тревоги, хоть его и уверяют, что Клеппъярн тоже согласился оказать ему поддержку.

Впрочем, выражение лица у Торстейна скоро меняется, становится вроде как решительным; поговорив с Хельгой, он подзывает нескольких работников, тихонько отдает им какие-то распоряжения, после чего те седлают коней и разъезжаются в разные стороны; вся усадьба охвачена суматохой, и в течение следующих дней в Бё один за другим прибывают тяжеловооруженные всадники — Торстейн собирает вокруг себя тингманов и боеспособных бондов, столько, сколько может прокормить, то бишь свыше шестидесяти человек, а Клеппъярн примерно с пятью десятками воинов сидит во Флокадале. К Иллуги и другим сильным бондам шлют гонцов с тою же целью. И за всей этой сумятицей Гесту наконец уясняется, что он не имел ни малейшего понятия, кем, собственно, был Вига-Стюр. Он пытается обратить все в шутку, смеется, но ни Гуннар, ни кто другой не смеется, тогда и Гесту становится не до смеха, и он спрашивает у Гуннара, зачем все эти хлопоты, все эти воины, что заполонили усадьбу, едят-пьют, уничтожают зимние припасы, будто уплатили за них звонкой монетой.