Марина Кравцова - Царский венец

Ники хорошо знал порядок служб, был музыкален и умел подпевать хору. Зачастую из детской спальни раздавалось «Хвалите имя Господне» и «Ангельские силы на гробе Твоём». Когда Володя начинал фальшивить, Ники, как заправский регент, сурово, в том же тоне изрекал:

— Не туда едешь!

Надев скатерть вместо ризы и подражая протодиакону, Ники гудел:

— О благочестивейшем, самодержавнейшем великом государе нашем... О супруге его...

И так как протодиакон, обладатель великолепного баса, произносил «Александр», то и Ники говорил «Александр».

А история с шариком, между прочим, имела своё продолжение. Володя, разумеется, не стал сдерживать свой боевой нрав и как следует поколотил великого князя. Но Ники не промах: решил отомстить обидчику, и на следующий день в ледяной горке была устроена западня.

— Спорим, не съедешь с горы, — смеясь, говорил Ники.

— Спорим, съеду! — ответил Володька и скатываясь, провалился в яму.

В это время как на беду проходил великий князь Александр. Он поспешил к катку и, вытянув бедолагу из ямы, отряхнул снег и вытер ему лицо душистым платком.

— Что это? Откуда яма?

Но Ники покатывался со смеху. Приседая от хохота, он рассказал отцу, как было дело. Великий князь строго всё выслушал и суровым голосом сказал:

— Как? Он тебя поколотил, а ты ответил западней? Ты не мой сын. Ты не Романов.

— Ноя драться не мог, — оправдывался Ники, — у меня был хохотун.

— Этого я слушать не хочу. И нечего на хохотуна сваливать. На бой ты должен отвечать боем, а не волчьими ямами. Фуй! Не мой сын.

— Я твой сын! Я хочу быть твоим сыном! — заревел вдруг Ники.

— Если бы ты был мой сын, — ответил великий князь, — то давно бы уже попросил у Володи прощения.

Ники угрюмо протянул руку и сказал:

— Прости, что я тебя не лупил. В другой раз буду лупить.

Вечером Володе принесли от Ники целую гроздь разноцветных шаров...

А царственный озорник всё-таки получил от отца наедине хорошую трёпку.

Но солнечные зайчики больше не играют на стенах дворца, лица великих предков глядят с портретов грустно и сочувственно, застыли бронзовые и фарфоровые статуэтки на вышитых кружевных салфетках. Замок, покрытый пеленой скорби, замер. Замерла рыночная площадь с ратушей эпохи Ренессанса и городской церковью, Белая башня с готическими шпилями выглядит теперь более строгой, чем раньше. И весёлые прогулки по городскому парку Геннргартену сейчас кажутся далёкими-далёкими — ушедшими навсегда или не бывшими вовсе...

Солнце над родным Дармштадтом померкло. Солнечный лучик не смеётся... «Солнечный лучик» — так называли принцессу Аликс, которая жила во дворце. Принцесса была не сказочной — настоящей, и была она ещё очень мала: ей было немногим больше шести. Слишком рано ей было суждено узнать, что такое горе.

Горе, горе... Горе движется чёрной тучей, заволакивает любимое солнышко, сползает по стеклу каплями дождя, каплями слёз... Слёз уже почти нет — есть только боль, сильная боль в сердце, неизвестная прежде принцессе. «Мама, моя мама...» Сердце сжимается в комочек, тоненькие пальчики прижимаются к стеклу огромных оконных рам. Внизу за окном медленно продвигающаяся похоронная процессия уносит её мамочку в семейную усыпальницу в Розенхёэ, её красивую и добрую мамочку, самую лучшую на всём свете. Мамы нет... Нет? Нет — значит, мама больше не войдёт к ней в комнату, не пригладит растрепавшиеся после игры золотые кудри, не поправит воротничок, не улыбнётся принцессе своей улыбкой, той улыбкой, какой улыбается только мама. И принцесса больше никогда не услышит: «Моё солнышко, мой солнечный лучик!»... Сердце вновь сжалось от боли.

Девочке рано довелось узнать, что такое боль. Через много лет, когда маленькая принцесса вырастет, о ней скажут, что её прекрасное лицо было пронизано скорбью.