Иван Франко - Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Добрый был мужик Михайло,
Тихий человек:
По-соседски, мирно, ладно
Жил да жил свой век.

Самого пусть горе гложет, —
Других веселил.
«Заживем еще. Быть может!» —
Часто говорил.

Да пришла пора крутая.
Где уж там зажить:
Гнись, трудись, не отдыхая.
Чтоб долга платить.

И Михайло хоть смеялся,
Смех-то был не тот:
С арендатором встречался —
Так бросало в пот.

От беды не схоронился:
Тяжкий срок настал,
С молотка пошла землица,
Пить хозяин стал.

Что ни день, с тоскою злою
К шинкарю он шел.
Пел, смеялся сам с собою.
Не понять — что плел.

Шинкарю земли остаток
Вскоре пропил он,
И жену с детьми из хаты
Вытолкали вон.

В голос плакала, рыдала,
Идя с узелком.
Горько мужа проклинала.
Стоя пред шинком.

А Михайло, головою
Свесившись на стол,
Пел, смеялся сам с собою,
Не понять — что плел.

Допил чарку, встал и вышел,
Больше не ходил:
Шинкарем чуть свет под крышей
В петле найден был.

«Мамочка! — зовет Иван,
Мальчик с виду лет шести. —
Погляди-ка, погляди:
Вот монетка, галаган!»

«Где ж ты взял его, родной?
Отчего ты так дрожишь?
Боже, да ведь ты босой,
По снегу босой бежишь!»

«Это мне паночек дал…
Я с ним шел вперегонки:
Я босой за ним бежал,
Он — обутый в сапожки.

«Догони, монетку дам!» —
Мне сказал — и наутек.
Я… догнал его… ма… мам…»
«Что с тобою, мой сынок?»

Весь дрожмя дрожит Иван,
Зубы стиснул, посинел, —
Выронил свой галаган,
Повалился и сомлел.

Миновала неделя —
Горько мать зарыдала:
Косы в травах пропели,
И травинка — завяла!

Тихо спит в гробу Иван,
Не мечтая ни о чем, —
А в ручонке галаган,
Подаренный паничом.

Змея эта всюду, зеленая, жадная,
Вдоль тощих посевов снует,
То — Terminus [7] {24} наш, то — межа беспощадная,
То — знак, где «мое» и «твое».
Вон с краю — четыре полоски Трофимовы,
А здесь вот — Михайловы три:
Живи на своем и плати за «родимую»,
Чужого ж — вершка не бери!
Кто помнит о том, что с Михайлом Трофим
На этих полосках кроваво бедуют,
Хоть рук от работы бедняги не чуют, —
С весны голодать уж приходится им?
Кто помнит о том, что скотина у них
С «чего-то» не держится, чахнет, тощает,
Земля же с годами все меньше рожает,
Хоть бьются над нею не меньше других?
Кто помнит о том, что иною порой
У них уже руки в тоске опускаются?
«Ох, мало землицы! С такой теснотой
И в двери и в окна долги пробираются.
Погибель приходит… Как рыба в сети —
Так бьемся в нужде и в неволе!»

Ну, что им сказать? Где таятся пути
К иной — человеческой доле?
А станешь средь поля вот так у межи:
Ведь вместе у них семь полосок — именно!
Надел не из худших — живи не тужи, —
Прокормит, пожалуй, душ восемь, не менее…
А душ у них шесть! Так какая ж причини
Мешает им полем сложиться вдвоем,
Сложиться домами, орудьем, тяглом?
Ведь, может быть, в этом и выход единым!
Да вот ведь — межа! Посреди залегла,
Их слабую силу расторгла на части,
И где бы их вместе беда не взяла,
Там их в одиночку задавят напасти.

Мальчонкой, когда-то, все межи я знал:
В полях каждодневно я с мамкой бывал —
Для дойкой коровы за свежей травой
Она вечерами ходила со мной.
И помню — на каждой меже без труда
Мы по два мешка нажинали тогда.
Свободно ступал я босыми ногами,
Широкие межи стелились пред нами!
А ныне посмотришь: и нивы всё те ж,
Но нет стародавних, просторных тех меж.
Едва их приметишь: как тонкая нить, —
Чужой бы, наверно, не смог различить.
Тот здесь их подрезал, тот там обкорнал, —
Рад каждый, что лишнюю долю достал.

Зачем же любой над землею дрожит?
Какая причина, что тягостно жить?
Иль слишком плодится бессмысленный люд?
Иль, может, потребности наши растут?
Нет, нужды всё те же у бедных людей,
Народу ж не больше, а меньше скорей, —
Его обступили и грабят чужие,
Как жадные трутни, слетелись к поживе.