Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Боли посверкивали, яко самоцветные камни на драгоценном золотом венце – всякая на свой лад.

Кто ж явится к нему? Бес или ангел?

Ааааа!

Всяко увидит он, хоть первого, хоть второго – очами души. Других-то очей не оставили ему татарове.

Должно, страх каков он ныне, без глаз, без трех пальцев… или без четырех?.. с ключицею перерубленною, весь в черных язвинах прожженной плоти… Хорошо хоть, его Пим… вернее… Анфиса… никогда его таким не увидит…

Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Помилуй мя…

Страдание его стало утихать. Отчего же? Ушли все боли, одна за другой, точно волки, жадно отгрызавшие от него куски, а потом испугавшиеся кого-то и сбежавшие в чащобу.

Давешний ветерок донес до него благоухание цветущего луга. Что за невидаль? Откуда бы тут…

Пред рабом Божиим Феодором растворилась дверь, оттуда полился свет.

«Господи, я иду к Тебе!»

И он шагнул в свет.

Опричный полусотник Третьяк Тетерин очнулся от забытья, когда его ухватили за плечо да легонько встряхнули. Мол, жив ли ты, раб Божий? Отзовись! Боль сначала всколыхнулась в несчастной его голове, яко горячая смола в драгоценном кубке, а потом разом собралась у правой брови и ударила изнутри. Он не дал себе застонать: с тринадцати лет приучил себя к тому, что невместно стонать и плакать человеку-горе, как бы ни кричала его плоть… Но он все-таки зашипел…

И открыл глаза.

– Жив! – воскликнул неведомо какой молодец.

И от дурного гласа его, звучного, яко дьяконское пение, с головою сделалось чистое светопреставление, не иначе.

Поморщился. Огляделся. Куда затащили его? Шатер какого-нито воеводы. Холоп его, воеводский, боевой, в дорогой кольчужке шастает, каковой кольчужки ему, Третьяку, не видать, как собственных ушей. Ясное дело, с достатком у холопа господин…

– Слава Богу, оклемался! Знать, кто-то молился без передыху о твоем дырявом здравии. Да и самому бы тебе молебен отстоять во храме, за чудесное-то спасение!

Полусотник молчал. Молебен – не молебен, чай, сам, без сопливых разберется. А может, и молебен…

– Пить хочешь?

Боевой холоп ко устам Тетерина поднес его же собственную, Третьякову, баклажку.

О, воды сколь угодно! Холодной, чистой, проточной… Вот где благодать-то.

Едва оторвался.

Ха! Стало быть, побили мы татар. Ну, дело! Хороши, стало быть, мы, на бою резвы!

А?

Что-то не так. Что-то не к ладу… Ощупал голову. Так и есть!

– Где моя железная шапка?

Холоп рассмеялся.

– Нашел о чем горевать! Башка твоя близ правого виска на пол-кости рассечена, предплечье насквозь прободено, крови на полную братину вытекло, едва-едва лекарь истечение остановил, а он о шапке сожалеет! До чего у нас суетный народ! Лежи и молись, боле ни о чем не думай.

Эвона как: еще и предплечье. Спервоначалу-то он и не заметил. Ну, чего там еще?

Пошевелил рукой. А? Ну да, тянет там малость. Ничего, заживет. А вот шапка…

– Шапка денег стоит.

– Нужды нет! Шапку ему… Нынче железа по полю столь понаразбросано, полк цельный снарядить можно! Токмо не ленись собирать да водицу алую со стали смывать.

Тогды чего ж медлить и разлеживаться? Поди железо-то собирают уже, а лепшее и собрали.

Он начал медленно подниматься, стараясь не дразнить боль, то коловшую его мелко и тонко, будто ножичком ковырявшую, то бившую наотмашь, яко в бою кулачном. Ну, помогай, Никола…

Встал. Молча отодвинул изумленного холопа и устремился к выходу из шатра.

– Стой! Да постой же ты, чумовой! У меня на твой счет повеление воеводское имеется.

Третьяк заворчал с глухим недовольством, словно цепной пес, потревоженный шумным чужаком, однако повернулся.

– Вот, гляди, дурья башка!

Холоп держал в левой руке его баклагу – как же позабылась-то она в чужом хозяйстве? Ведь только что у самых уст была! Не дело… Должно быть, котел, саблею татарской поцелованный, не варит нимало… Правой же рукой доверенный человек воеводский насыпал из кошеля прямо в горлышко серебряные копеечки.

– На! – протянул наполненную баклажку холоп. – Дмитрей Иваныч велел передать тебе: он свое слово держит.

– Ну, добро, – ответил Тетерин, забирая сосуд. – Только я тебе не дурья башка. Кто б ты ни был, а за поносные речи могу ведь и масло из тебя выдавить.

И посмотрел на собеседника своего со значением.

Тот аж в лице переменился. Извиняться не стал, но и в драку не полез. По первости еще глянул на него дерзко, а потом очи отвел. Изробел, понятно.