Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Больше не осталось рядом с ним выборных. Плечом к плечу со князем встал громада-полусотник с байданой поверх черного тегиляя да в шапке, обшитой железными бляхами. Давешний Третьяк Тетерин. На одну руку надет у него легонький черкесский щит, в другой – тяжкий кистень, каковой и двое обычных мужиков едва ли совокупной силой поднимут. Тетерин работал им мерно, навычно, ровно христьянин на обмолоте снопов.

Служилый человек по отечеству на Руси не знает ни плуга, ни сохи, ни рукомесла мирного, ни торгового промысла. Одежды его – лучше, чем у селянина, идущего по борозде. Дом его – просторнее, чем у посадского человека. Пища его – сытнее, чем у купчины, если только купчина не ходит в больших гостях, а служилец по отечеству не обеднел вконец. Но за всё это государев служилый человек платит кровью. Настанет час, когда смерть воззрит ему в самые очи, и надобно уметь не отступить перед ее взглядом. Сызмальства отец вручает ему главное наследство: саблю, да лук со стрелами, да доброго коня, и судьба его – держать в руках эту саблю, пока не разожмутся пальцы от дряхлости либо от смертельной раны; выпускать стрелы по врагу, пока не ослепнут глаза либо не закроются на поле бранном, слепо обратясь к чистому небу над битвой; ездить на коне по слову государеву в земли далекие и вовсе незнаемые, пока ноги не ослабнут и не утратит он способности запрыгнуть в седло либо покуда конь не заржет горестно над окровавленным телом хозяина.

И Хворостинин честно платил Руси за высокую честь свою воеводскую, за сытную пищу, за теплую одежду, за резной терем во граде столичном.

Вот уже нет никого кругом из русских воинников, окружили крымцы Дмитрия Ивановича со всех сторон. Один лишь Третьяк Тетерин, встав со князем спиной к спине, всё так же мерно обмолачивает татарские черепа.

Отбил удар слева. Отбил удар справа. Отбил удар справа. Рубанул. Разрубил нукеру кисть руки, выронил тот саблю… Отбил удар слева. Отбил удар слева. Отбил удар слева… До чего ловок чужой боец! Никак не достать его! Ин ладно, пускай удача ослепит татарского воина. Хворостинин рубанул худо, криво, да и «провалился» вперед. Враг и подумать не успел, руки его сами нанесли удар, смертный удар… лишь тем Дмитрий Иванович спасся от него, что ведал, где ждать чужой сабли, да отклонил голову. Татарин все равно дотянулся, хотя бы и вскользь: жалобно тенькнул шелом, боль пронзила правую бровь, кровь мигом натекла в око.

«Ловок, ловок…» – подумал Хворостинин, вытягивая клинок из горла нукера.

Татарин, падая, схватился за клинок руками, потащил за собой. Никак не мог Дмитрий Иванович выдернуть его из мертвеца. Справа косо вспыхнула татарская сабля. Не отбить!

«Всё, тут и смерть моя…»

Нежданно Хворостинин прекратил видеть то, что происходило справа от него. Глаз совсем залило? Нет, высокая тень заслонила солнце. Ни сабли татарской не видно, ни дневного светила, ни перекошенной хари чужого воинника, который должен был убить его, раба Божия Димитрия…

А затем – звонкий щелчок, железо закаленное, летящее, злое, ударило в железо попроще, послабее. Да еще какой-то глухой звук – вместе со щелчком… Как видно, железо ударило и в мякоть человеческую.

Хворостинин со всей силы дергает клинок на себя и все-таки освобождает его. А справа медленно оседает широкая спина, вся в кольцах байданы. Кровь течет по ней маленькими быстрыми струйками.

Нет больше опричного служильца Третьяка Тетерина. Загородил он собою Хворостинина, и теперь птица-душа рвется наружу из обмякшего тела с рассеченною головой.

Мог отдать жизнь за жизнь и отдал ее не колеблясь.

Дмитрий Иванович молниеносным движением ударил по руке торжествующего нукера. Сабля, напившаяся русской крови, упала в траву. Кисть повисла на мясе и коже – кость перерублена. Татарин еще не успел почувствовать боль, он лишь со удивлением смотрел на князя да точил из себя бранные слова, пытаясь прижать отрубленное к культяпке – авось прирастёт…

Хворостинин оглянулся. Вокруг него – одни враги. Свои где-то рядом, может, в десяти шагах, пытаются к нему прорубиться, однако пока не могут и, как видно, уже не смогут. Тетерин отсрочил его гибель, но все же она неминуема.

Отчего же не убивают его? Отчего не отражает он град ударов татарских? Отчего нукеры, столь упорно добивавшиеся его гибели, не спешат довершить дело? Куда глядят они, почему отворачивают головы? Что за тревога у них на лицах? О чем перекрикиваются между собой по-басурмански?