прот. Николай Агафонов - Неприкаянное юродство простых историй. Рассказы и были

Мужики слушали оратора, понурив головы, и ровным счетом ничего не понимали. Услышав, что Бога нет, они встрепенулись и с недоумением воззрились на говорившего, а затем с интересом перевели взгляд на отца Петра: мол, что он скажет. Отец Петр, не поднимая глаз, проговорил:

— Простите меня, братья и сестры, Бога нет, и я больше не могу вас обманывать. Не могу, — вдруг навзрыд проговорил он, а затем прямо закричал: — Вы понимаете, не могу!

Ропот возмущения прокатился по толпе. Вперед отстраняя отца Петра, вышел Коган.

— Вы понимаете, товарищи, как трудно это признание далось Петру Аркадьевичу, бывшему вашему священнику, он мне сам признался, что думал об этом уже давно, но не знает, как вы к этому отнесетесь.

— Так же, как и к Иуде! — крикнул кто-то из толпы. Но Коган сделал вид, что не услышал этих слов, и продолжил:

— Вот и молодой церковнослужитель Степан думает так же, и это закономерно, товарищи: им, молодым, жить при коммунизме, где нет места церковному ханжеству и религиозному невежеству, — и он подтолкнул побледневшего Степана вперед. — Ну, молодой человек, скажите народу слово.

Отец Петр, как бы очнувшись, понял, что он не подготовил Степана и должен сейчас что-то сделать. Подойдя сбоку, он шепнул ему на ухо:

— Степка, отрекайся, расстреляют, ты молодой, потом на исповеди покаешься, я дам разрешительную.

К нему повернулись ясные, голубые глаза Степана, полные скорби и укора:

— Вы уже, Петр Аркадьевич, ничего не сможете мне дать, а вот Господь может мне дать венец нетленный — разве я могу отказаться от такого бесценного дара? — и, повернувшись к народу, твердо и спокойно произнес: — Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз…

Договорить ему не дали — Коган, переходя на визг, закричал:

— Митинг закончен, расходитесь! — и, выхватив револьвер, для убедительности пальнул два раза в воздух.

Зайдя в избу, Коган подошел к столу, налил полный стакан самогонки и залпом осушил его.

— Ого! — удивился Крутов. — Вы, Илья Соломоныч, так и пить научитесь по-нашему.

— Молчать! — взвизгнул тот.

— Но-но, — угрожающе произнес Крутов. — Мы не в царской армии, а вы не унтер-офицер. Хотите я шлепну этого сопляка, чтоб другим неповадно было?

— Не надо, — успокаиваясь, сел на лавку Коган. — Ни в коем случае теперь как раз нельзя из него мученика за веру делать. Надо сломить его упрямство, заставить, гаденыша, отречься. Это главная идеологическая задача на данный момент.

— Что тут голову ломать, Илья Соломоныч, — в прорубь этого кутенка пару раз обмакнуть, поостынет кровь молодая, горячая — и залопочет. Не то что от Бога, от всех святых откажется, — засмеялся Крутов.

— Хорошая мысль, товарищ Крутов, — похвалил Коган. — Так, говорите, сегодня у них праздник Крещения? А мы устроим наше, красное крещение. Возьми двух красноармейцев понадежней, забирайте щенка — и на речку.

— Брюханова с Зубовым возьму, брата родного в прорубь опустят — глазом не моргнут.

По дороге домой отец Петр ощущал странную опустошенность, прямо как будто в душе его образовалась холодная темная пропасть без дна. Войдя в избу, он с видом побитой собаки прошел по горнице и сел у стола на свое место в красном углу.

Матушка подошла и молча поставила перед ним хлеб и миску со щами. Он как-то жалостливо, словно ища поддержки, глянул на нее, но супруга сразу отвернулась и, подойдя к печи, стала греметь чугунками. Дети тоже не поднимали на него глаз. Младшие забрались на полати, старшие сидели на лавке, уткнувшись в книгу. Четырехлетний Ванятка ринулся было к отцу, но тринадцатилетняя Анютка перехватила брата за руку и, испуганно глянув на отца, увела его в горницу. Отцу Петру до отчаяния стало тоскливо и неуютно в доме. Захотелось разорвать это молчание, пусть через скандал. Он

вдруг осознал, что затаенно ждал от матушки упреков и укоров в свой адрес, тогда бы он смог оправдаться и все бы разъяснилось, его бы поняли, пожалели и простили, если не сейчас, то немного погодя. Но матушка молчала, а сам отец Петр не находил сил, чтобы заговорить первым, он словно онемел в своем отчаянии и горе. Наконец молчание стало невыносимо громким, оно стучало, как огромный молот, по сознанию и сердцу. Отец Петр пересилил себя, вышел из-за стола и, бухнувшись на колени, произнес:

— Простите меня Христа ради…

Матушка обернулась к нему, ее взгляд, затуманенный слезами, выражал не гнев, не упрек, а лишь немой вопрос: «Как нам жить дальше?»