Том Холт - Козлопеснь

Затем приходил черед торжественной — и довольно унылой — части, в ходе которой огромные хоры распевали дифирамбы, а слушатели изо всех сил пытались напустить на себя серьезный и набожный вид и не раскашляться в неподходящий момент. Не знаю уж почему, но даже лучшие из поэтов, будучи избраны для сочинения дифирамбов, неизменно разражались двадцатью минутами невероятно напыщенной ахинеи — если бы кто-нибудь осмелился нести подобное со сцены, то был бы тут же освистан. Но поскольку дифирамбы — жанр в известном смысле священный, публика старательно притворялась, что это лучшие стихи со времен Гесиода. Но когда официальная стадия подходила к концу, чтобы смениться настоящим весельем, все испытывали огромное облегчение.

Сперва закалывали свинью — с визгом и кровью, как любят детишки; затем производили возлияния, а народ выстраивался в очереди к лоткам колбасникам, болтая между собой о видах на урожай. Все успевали вернуться на место, когда процессия возобновлялась — юноши несли амфоры с оставшимся после оплаты городских расходов серебром, собранным в виде дани; в некотором смысле это была шутка, конечно — к тому времени Город практически обанкротился, но традиция есть традиция; затем сыновья павших на поле боя мужей наделялись доспехами. Как вы догадываетесь, эта церемония была чрезвычайно неловкой. На Дионисии сразу после сицилийской экспедиции доспехов попросту не хватило, и юношей заставляли бегом возвращаться позади толпы, чтобы вернуть доспехи, которые затем вручались следующим. В конце концов, думаю, все они получили причитающееся, ибо это вопрос серьезный, и даже политики не пытаются в нем жульничать; некоторым из молодых людей, впрочем, пришлось ждать несколько лет, поступали жалобы на негодную или выморочную броню.

И наконец из опечатанных котлов, доставленных в ходе процессии из Акрополя, извлекались таблички с именами театральных судей — представьте себе напряжение постановщиков, застывших в ожидании ответа на вопрос — подкупили ли они тех, кого следовало, или не угадали?

Затем возникала пауза, во время которой все снова бросались к лоткам покупать колбаски, вино, яблоки и всякие вещи, которыми можно швыряться. Снаружи образовывались очереди — опоздавшие чужеземцы пытались купить билеты, а граждане, прибывающие из отдаленных частей Аттики, шагали мимо них, отпуская язвительные замечания. Когда шум, создаваемый пятнадцатью тысячами болтающих и жующих людей, достигал невыносимой громкости, звучала труба и воцарялся ужасный кавардак — все разом бросались к своим местам, будто пехотинцы, атакованные кавалерией с тыла и флангов. Засим следовала крайне неприглядная сцена— практически все граждане великого демократического общества обвиняли другу в захвате чужого места или краже подушки, кто-то садился на шляпу соседа или загораживал вид сидящим сзади. В разгар замешательства раздавалось пение флейт — и все мгновенно замолкали, забыв о сварах, и первый актер первой пьесы Фестиваля выходил на сцену, чтобы начать пролог. Как правило, тишина длилась ровно столько, что актер успевал назваться и объявить, где происходит действие пьесы; как только до всех доходило, что их ожидает очередное «Возвращение Орфея», споры с соседями радостно возобновлялись с того места, где были прерваны. Полагаю, прологи в трагедиях нужны именно для этого — ничем иным их существование объяснить нельзя.

Вот так примерно выглядел первый день Великих Дионисий в мое время. Вы, конечно, скажете, что нынче все точно так же, и я зря тратил время, рассказывая об этом, ну а что еще ожидать от старого маразматика. Но я попрошу вас немного подумать. Разве все это нынче не приглушено и не нарочито протокольно? Не забывайте, что мы первыми видели великие трагедии, которые вы почитаете наравне с Гомером, поскольку вам еще в детстве объяснили, как они хороши — мы же, занимая места, еще на знали, каковы они окажутся — к слову, большая их часть никуда не годилась, до вас дошли только лучшие. Кроме того, сейчас многие даже не утруждаются посещать Фестивали, а тогда это было единственное событие, ради которого любой житель Аттики готов был бросить все дела и на три или четыре дня весь народ собирался в одном месте — и каждый был совершенно уверен, что способен понять все, что прозвучит со сцены и вынести о том суждение не менее веское, чем любое другое, ибо Аттика была демократией. Все это, разумеется, изменилось, и люди разделились на небольшую часть любителей драмы и подавляющее большинство, которое находит ее скучной.