Том Холт - Козлопеснь

Разумеется, в насилии, как таковом, не было ничего нового; но из политики и общественной жизни Афин совершенно исчезла свойственная им легкость — полагаю, это стало результатом вызванной сицилийской катастрофой депрессией. Раньше мы все были чуть больше готовы на риск и последствия поражения — возможно, потому, что в глубине души были уверены в собственной непобедимости и невозможности наступления этих последствий. Но теперь Афины, только что излучавшие юношеский восторг, будто бы состарились и озлобились, а бесконечный поиск новизны превратился из погони за новыми ощущениями и целями в своего рода одержимость, ибо все вокруг, казалось, шло не так и не туда. Свойственная Городу энергия никуда не делась, но теперь она выглядела как яростное сопротивление проигрывающего, а не рвение будущего победителя. Например, мы очень быстро построили новый флот, который одержал несколько побед, подарив нам на некоторое время надежду и чувство бодрости. Но мы ничего не могли поделать с восстаниями в вассальных городах, и еще меньше — со спартанской крепостью в Декелее, у самых наших границ, которая будто медленно и неотвратимо наползала на нас. Эта крепость заставляла вспомнить рассказы деда о старых временах, еще до прихода персов, когда афинянам не давали заснуть мысли о все еще непокоренной Эгине, а Фемистокл ежедневно понуждал их «извлечь эту соринку из глаза Пирея». Мысль о спартанской твердыне на аттической почве оказалась бы невыносима для тогдашних афинян, но мы ухитрялись задвинуть ее на задворки разума и жить дальше. Чтобы отвлечься, мы уделяли повышенное внимание внутренним делам, в том числе конституции; и это был скверный выбор. Он и был источником озлобленности, которую я пытаюсь описать. Все старые, типично афинские черты остались при нас: энергичность, любовь к словам и к новому, спорадические проявления жестокости. Но они напоминали те афинские боевые корабли, которые достались сиракузцам; они были наши, но их использовали нам же во вред.

Полагаю, время для остро-политической пьесы было не самое удачное; но я ее написал и был намерен довести постановку до конца. Было кое-что еще: наверное, со дня суда я стал гораздо чаще задумываться на политические темы. Понимаете, что я имею в виду? На момент начала этой истории средний афинян был склонен сомневаться в демократии не больше, чем он сомневался в реальности небес; демократия просто была и все, неподвластная изменениям. Я, может быть, и не испытывал к демократии особой любви — по крайней мере, с тех пор, как стал достаточно взрослым, чтобы вообще о ней думать, но я и помыслить не мог о каких-то манипуляциях с ней; это было так же невозможно, как из-за антипатии к кровным родственником покинуть семью и обзавестись новыми. Невозможно развестись с Городом; Город да, Город может тебя изгнать — но это самая крайняя мера, во многих смыслах куда более жестокая, чем смертная казнь. Нет — если политической системе Афин угрожало что-то действительное серьезное, даже я не мог об этом промолчать.

По мере приближения Фестиваля репетиции становились все более и более лихорадочными — Филонид орал, актеры никак не могли разучить роли, красильщик по ошибке красил костюмы в пурпурный вместо красного — и смятение в стенах театра, казалось, являлось отражением горячечной деятельности за его пределами, и отражением настолько полным, что я впервые в жизни не мог провести между ними границу. Я намеренно говорю — «деятельность»; с виду не происходило ничего существенного, просто огромные массы народа выделяли огромные объемы энергии; когда столько жара производится в таком небольшом пространстве, что-то рано или поздно треснет или начнет плавиться. Военная ситуация не улучшалась, но для нас в Городе она была явлениям периферийным и служила не более чем источником новых и многообещающих тем для дебатов — как олигархи могут отреагировать на то или это, и что предпримет Старая Гвардия в ответ на события в Персии? Это было крайне близорукое поведение, поскольку над Городом уже нависала мрачная перспектива полной потери контроля над самыми богатыми вассалами. Спартанцы наконец начали вести себя как разумные, рациональные человеческие существа, а не как герои Гомера, и были близки к заключению направленного против нас договора со злейшим врагом — царем Персии. Не будь я так погружен в театральные дела, я бы уж конечно сохранил для вечности множество интереснейших фактов об этих невероятных днях в канун Дионисий; на деле же я имел самые смутные представления о том, что творилось на войне и за стенами Города вообще, и попытайся я рассказать об этом, вам бы не перепало ничего, кроме слухов — притом слухов афинских. Но зато я могу рассказать кое-что о Дионисиях того года, если это послужит кому-то утешением.