Том Холт - Козлопеснь

— Я бы не согласилась с тобой, будь ты даже последним человеком на земле, — сказала Федра, улыбаясь. — Давай поговорим о чем-нибудь другом, пока Фракс не вернулся.

— О чем, например?

— О, я не знаю, — сказала она. — Исполни мне какой-нибудь хор.

Я взглянул на нее.

— Ты как-то странно себя ведешь, — сказал я. — Что ты замышляешь?

— Ничего я не замышляю, — ответила она. — Почему мужья всегда, когда их просят что-нибудь спеть, начинают подозревать неладное?

— Но ты же ненавидишь мое пение, — сказал я. — Ты всегда говорила, что я как будто гвозди тебе в голову забиваю.

— Ну что ж, ладно, — сказала Федра. — Не пой, если не хочешь. Расскажи историю.

— В чем вообще дело, Федра?

Она грозно посмотрела на меня.

— Ты будешь рассказывать историю или нет?

— Какого рода историю? — спросил я.

— Да откуда мне знать? — ответила она. — До чего ж ты жалок.

Я принялся рассказывать ей историю о Язоне и аргонавтах, и чтобы она звучала поинтереснее, я рассказывал ее голосом пьяного Алкивиада. Она перестала дуться и захихикала, и ничего удивительного — в те дни главным показателем мастерства комедиографа было умение изобразить шепелявящего Алкивиада. Я уже и сам втянулся, когда вернулся Фракс. Федра оборвала меня на полуслове и подозвала его.

— Принес? — спросила она.

— Принес, вот они, — сказал он, указывая на кувшин. — О, и ты дала мне слишком много денег, — добавил он, достал изо рта три обола и отдал ей.

— Такая, значит, нынче цена? — сказала она. — Пять оболов за кварту?

— Вообще они в дефиците, — ответил Фракс. — Цена еще будет расти.

— Неважно, — сказала она. — Съедим их сегодня вечером со вчерашними бобами и супом.

Я расхохотался.

— Чего смешного? — спросила она с невинным видом.

— Я знал, что ты что-то замышляешь, — сказал я. — Забавно, что ты помнишь мой рассказ.

— Как могла я забыть пророчество бога о собственном муже? — сказала она. — За потаскушку ты меня что ли принимал?

— Но ты же сказала, что я все выдумал.

— Ты и выдумал, — сказала она снисходительно. — Но факт остается фактом — тебе нельзя умереть, пока кварту анчоусов не будут продавать за три драхмы. Это твой священный долг.

— Он не говорил, что я не умру до этого момента, — сказал я. — Он сказал, что тогда я увижу его в следующий раз.

Федра поднялась, поцеловала меня и повернулась к очагу.

— Отменный аргумент, — сказала она. — Мы еще сделаем из тебя законника.

♦

Той ночью я не мог заснуть. Вы, конечно, думаете, что не следовало есть суп после анчоусов, но честное слово, дело было не в этом. Маленький фокус Федры произвел на меня большое впечатление, ибо я уже позабыл это невнятное пророчество. Возможно, ты и правда его выдумал, сказала моя душа и попыталась вернуться ко сну. Я ответил: чтобы предположить, что анчоусы могут стоить три драхмы за кварту, нужно обладать крайне извращенным воображением.

Душа моя, вовсе лишенная чувства юмора, ничего не ответила, предоставив меня самому себе. И лежа в полусне, я вдруг понял, о чем давеча догадался, и что это моя единственная надежда. Я пихнул Федру в спину и сказал:

— Просыпайся.

— Не сегодня, — сонно отозвалась она. — У меня несварение.

— Сама захотела анчоусов.

— Ты прекрасно понимаешь, почему я захотела анчоусов. Спи давай.

— Федра, — сказал я. — У меня идея. Послушай-как.

Сейчас они вышли из моды; я, однако, всегда питал слабость к фиванским анекдотам. Наверное, лучшим образцом жанра является история о фиванце, который ехал на рынок на осле и, проезжая под персиковым деревом, заметил чрезвычайно зрелый, ароматный плод, свисающий с ветки практически у него перед носом. Он натянул поводья и потянулся к нему обеими руками, и тут осла укусил слепень. Осел взбрыкнул, забросив фиванца на дерево; тот запутался в ветвях и беспомощно повис. Так фиванец провел добрую часть утра, пока на дороге не появился какой-то путешественник, заметивший свисающий с дерева огромный персик.

— Ради всех богов, — спросил путешественник, — как ты туда попал?

— Чего непонятного? — ответил фиванец. — Упал с осла.

Примерно таким же образом я оказался в ситуации, сулившей мне мне смертный приговор по обвинению в богохульстве и измене. Положение мое, как у того фиванца, было крайне нелепым, и так же как он, я не мог толком объяснить, как в нем оказался — даже Федре, которая знала больше всех. Что уж говорить о друзьях и знакомых — для них оно было совершенно необъяснимо; и поскольку они не понимали, как я в него угодил, то не предпринимали особых усилий, чтобы меня спасти. Важные люди, с которыми я поддерживал связь именно на такой случай, либо умерли, либо оказывались за городом, когда я приходил к ним, ища поддержки — а когда я наталкивался на них на улице на обратном пути, растворялись в воздухе, будто привидения. Что касается свидетелей, то я даже не пытался их искать — не смог придумать, кто и что мог бы сказать хоть что-то в мою пользу.