Том Холт - Козлопеснь

Впрочем, довольно об этом. На Федру все это подействовало очень тяжело. Если бы она обрушилась на меня, укоряя в упрямстве и глупости, каковые являлись единственной причиной моего несчастья, я бы отнесся с полным пониманием. Но ничего подобного она не сделала. Она пыталась изображать беззаботность, но получалось у нее из рук вон плохо. Сам я большую часть времени пребывал в очень странном настроении — то был почти по-детски жизнерадостен, отпускал остроты и устраивал розыгрыши (в этих преступлении против хорошего вкуса меня обычно трудно обвинить), то делался несчастен, как сгнившее зерно. Федра, таскавшаяся за мной повсюду, как собака нищего, ничуть не облегчала положения — явно на грани срыва, но изо всех сил изображая веселость. Мало того — у нас обоих пропало желание склочничать и подкалывать друг друга. Пожалуй, мы были как афиняне и спартанцы (объяснись, Эвполид — что еще ты собираешься ляпнуть?) — в том смысле, что мы перестали воевать друг с другом, обратив нашу ненависть на мир в целом и на Демия в частности, в точности как указанные народы когда-то помирились, чтобы отразить персидское нашествие. Я понимаю, что параллель не полна, ибо если греки в итоге сбросили персов в море, то мы не уронили и волоска с головы объекта нашей злобы. Тем не менее нельзя отрицать, что мы самым удручающим образом сблизились, и это было еще более несвоевременно, чем даже вторжение афинян в Египет под началом великого Кимона. Оцените иронию — в тот момент, когда брак наш благодаря любезности моего друга Демия висел на волоске, мы вдруг обнаружили, что вполне способны к сосуществованию. Вместе мы могли бы выдать комедию такого накала, что остроты затмили бы солнце, как персидские стрелы при Фермопилах — и это действуя вполсвиста, с Федрой в депрессии и ошеломленным мной.

Примерно через неделю после вручения повестки я пришел на агору, чтобы купить дрозда и связку голубей. Из-за войны эти продукты стали дефицитными, но я был твердо намерен отведать голубя хотя бы раз, прежде чем умру. Людей на их смертном одре мучают многочисленные сожаления — так много можно было сделать и все-таки не сделано, так много поступков, без которых лучше было бы обойтись, все-таки совершено. Больше всего в тот день я сожалел о том, что при жизни ел недостаточно голубей, и разыскивал их с таким рвением, что не глядел, куда иду — и в итоге с разгону врезался в какого-то покупателя.

Тот обернулся ко мне, закипая гневом.

— Ты, осел неуклюжий, — сказал он, — я из-за тебя чуть два обола не проглотил...

Это был Аристофан, сын Филиппа. Он осекся и уставился на меня.

— Привет, Аристофан, — сказал я. — Птицу покупаешь?

Подмышкой у него была связка голубей, а в левой руке — четыре перепела, и отпереться ему было трудновато.

— Да, — ответил он с вызовом. — Тебе-то что?

— Устраиваешь пир, как я понимаю, — сказал я.

— Нет, — быстро сказал он.

— Ты что, собираешься съесть всех этих птиц в одиночку?

— Никаким законом это не запрещено, — тут появился его раб. Раб нес шесть куропаток, еще двух перепелов, утку и фазана. Он выглядел, как телега с оперением для стрел.

— Проголодался, а?

— Ну да, устраиваю пир, — сказал Аристофан. — Хочу и устраиваю, у нас демократия.

— А я приглашен?

— Нет.

Я вздохнул.

— Быть посему, — сказал я. — Мне как раз привезли молодой сыр и колбасу из деревни, так что это ты пострадавшая сторона. И как у тебя дела?

Люди начали показывать на нас пальцами и перешептываться, и вид у Аристофана сделался чрезвычайно смущенный.

— Как обычно, — сказал он. — А что такое?

— Да просто интересуюсь по-дружески. Почти ведь и не виделись с возвращения.

— Ну, я был занят, — сказал сын Филиппа. — Кстати, я тут должен...

— Собирался, между прочим, заглянуть к тебе и поболтать, — сказал я. — Хотел убедиться что лихорадка больше тебя не тревожит.

— Совершенно не тревожит.

— Помнишь, как это было, а? Как ты чуть не умер там, в горах, но я дотащил тебя до безопасного места.

— Слушай, приятно было тебя увидеть, — сказал Аристофан, — но у меня тут встреча и...

— Я немного переживал, видишь ли, — сказал я, — что ты еще не совсем оправился после сидения в том кувшине с оливками. Ты же помнишь кувшин с оливками? Тот, в который я тебя спрятал, чтобы провезти мимо патруля?

— Да. Слушай...

— А еще удар по голове, — продолжал я. — Которым тебя наградили, когда я спасал твою жизнь на Эпиполах. Когда ты удрал. Потеряв щит.

— Пока, — он попытался улизнуть, но к этому моменту нас окружало плотное кольцо хихикающих афинян, и у него ничего не вышло.