Александр Донских - Отец и мать [litres]

Наконец, воскликнул, указывая рукой в зеркало:

– Мама! Ты, ты! Там ты!

– Сыночка, – указала и она на его отображение. – Там мой сыночка – как Божий ангел.

– У-ух! – не находил слов мальчик.

Они увлечённо, зачарованно разглядывали друг друга в зеркале, несомненно, что-то такое необычное, невероятное открыв и друг в друге, и каждый в самом себе.

И не могли не вспомниться тотчас Екатерине и вчерашнее утро, когда она в старинном зеркале семьи Елистратовых неожиданно увидела себя каким-то новым, другим человеком, который и может, способен, и которому пора, разумеется, пора действовать, и вспомнилась когда-то отвергнутая ею картина «Дева, родящая жизнь» Константина Олеговича. Предельно зримо, как это и то отражение в зеркале, и ослепительно ярко, как всполох, явилось в памяти: дева в золотисто горящих шелках парящей поступью с младенцем на руках идёт безбрежным пшеничным полем Вселенной и жизни.

Душа поднялась высоко – дух захватило. И мысли, почти что вслух, заговорили возвышенно, торжественно:

– Воистину человек создан по образу и подобию Божьему. И мой мальчик, и Константин Олегович, и сестра моя Мария, и мама наша, и конечно же я сама, грешная и недостойная, и все-все мы, люди-человеки, когда бы не родившиеся и где бы не жившие, созданы по образу и подобию Божьему, и живём-можем в Божьем мире, и только счастья желает нам Господь Бог, милуя и наказывая по грехам нашим.

Заплакала горько, но желанно:

– Спасибо, Константин Олегович. Простите, если обидела вас.

– Ой, слёзки, – не сразу, но заметил чуткий Коля. – Не плачь. Мама, не плачь! Баба, баба! – встревожившись, позвал он на помощь.

Но бабушка ещё не пришла с фермы.

– Отпусти! – потребовал он, ящеркой извившись книзу в её руках.

Она, потрясённая этими нежданными слезами, слезами счастья и горечи, совсем растерялась, сбилась, подумав о том, что не напугала ли, не обидела ли ребёнка. Однако покорно поставила его на пол. Он стремглав сбегал на кухню и принёс припрятанный бабушкой кулёк с пряниками:

– На!

Она присела перед ребёнком на корточки; следом переместилась на коленки, чтобы, несомненно, как-нибудь полно, грудь в грудь, прижать его к себе. И прижала. И они замерли единым телом, одной душой.

Не заметили, как вошла в горницу Любовь Фёдоровна. Она, затаив дыхание, постояла в дверном проходе, растроганно покачивая головой, и, опустившись перед дочерью и внуком на коленки, обеими руками, точно бы птица крыльями, объяла их.

Секунда, две, три, а может, ещё одна секундочка была дарована им посидеть так втроём – едино, в затайности ото всего света, в тиши дома родного, рука к руке, голова к голове, душа к душе. Они, можно было подумать, задремали, уснули и не понимали ясно, что с ними, где они. Ни Коля, ни Екатерина, на диво, в эти секунды ощутимо не почувствовали присутствия Любови Фёдоровны, тем более как нечто такое чужеродное, до того, видимо, они все трое стали чем-то целостными, одним телом и душой.

Внезапно – всплеск: ребёнок, очнувшись первым, шевельнулся и вынырнул головёнкой из-под рук бабушки и мамы. А Екатерине показалось, что мир, в котором она только что блаженно пребывала с ребёнком, сдвинулся с какой-то точки равновесия, пошатнулся, возможно, стал балансировать, но всё же устоял, хотя и забурлил и заторопился, заторопился куда-то.

– Баба, бабонька моя! – вскрикнул Коля и охватил бабушку за шею.

– Мама? – смутилась и даже покраснела дочь, торопливо поднимаясь с пола.

– Ты не совестись своего счастья, доча, – сказала мать вкрадчиво. – Я понимаю: Маша на тебя смотрит оттуда , а потому душа твоя мотается и казнится. Да жизнь-то, осмотрись, уже запрягла тебя и погоняет: но-о, лошадка! Смирись и живи как все люди.

И другим голосом – привычно бойким, полнозвучным, или, сама так, посмеиваясь, называла, «базарным», чмокая и потрёпывая вившегося возле неё внука:

– Проснулись спозаранок? Молодки! И даже печку раскочегарили? Цены вам нету! Сей же час чего-нибудь сварганим, перекусим мало-мало да – ать-два левой на кладбище. Поклонимся косточкам наших родимых покойничков – отца и матери моих, дедушек и бабушек наших, а ещё тёток и дядьёв, братьёв и сестёр. Всем, всем поклонимся, о ком не забывает память и сердце, поговорим с ними – как они там, чего они там. Душа Марии нашей, говоришь, ещё на земле жительствует? Ну, вот, и она с нами рядышком побудет. А опосле, доча, примемся за бумажную волокиту и беготню. С дойки я отпросилась у бригадира аж на два денька-денёчка – времени у нас навалом. В Усолье в собес сгоняем – опеку переварганим с меня на тебя, а дальше будет видно, чего да куда ладить. С Леонардушкой посоветуетесь и постановите по-своему, по-любовному – усыновлять… или чего оно там у вас сложится. Слышь, бабы с фермы балакают: о нас, греховодницах и матерщинницах, токмо советская власть печётся, а о Катюшке твоей, христовенькой, ещё и Бог, видать, заботится. Смеются, конечно. А рады, рады-то все за тебя и за Коляньку!